тебя с необыкновенным человеком наших времен, коего я здесь нашел!.. Жизнь его принадлежит к числу тех редких феноменов, которыми ознаменован конец 18-го и начало 19-го столетия; он может уподобиться тем редким метеорам… которые, родясь из праха, составляют чреватые бурями тучи, причиняют ужасные ураганы, приводящие в трепет вселенную, и погасают в воздухе… Он кажется спокойным и довольным своею тихою жизнью, но может ли обмануться сей наружностью тот, кто хотя сколько-нибудь знает сердце человеческое? — Это погасший вулкан, готовый ежеминутно вспыхнуть».
Но понятно, Пушкина к личности сербского героя притягивали не столько эти общие, хотя и интригующие, сравнения с потухшим вулканом или метеором, которого трепещет вселенная. Его слух навострялся на другие, более земные и своими подробностями более ужасные рассказы. Воин, приказывающий умертвить родного брата. И убивающий своего родного отца. И совершающий все это во имя чести родины.
Вот что терзало воображение, а не вулканы с метеорами.
Ещё в 1810 году в Москве появилась книжка «Путешествие в Молдавию, Валахию и Сербию Д. Б. К.». Её автором был сын одного из первоиздателей «Слова о полку Игореве» — Николая Николаевича Бантыша-Каменского Дмитрий. Он-то и привёл в «Путешествии…» подробный рассказ о том, при каких обстоятельствах гайдук из села Топола смертельно ранил своего родителя. Отец Георгия якобы страшно разгневался, когда узнал, что сын затеял бунт против турок, грозящий гибелью всей Сербии. Старик вознамерился идти в Белград к паше и выдать замысел неразумного смутьяна. «Тщетно Черный Георг умоляет его; он не внемлет его представлениям — отправляется в Белград. Черный Георг следует за ним — в последний раз просит его воротиться; старик упорствует в отказе — и наконец сын находит себя принужденным застрелить отца своего!»
Эту или близкую к ней историю Бантыш-Каменский, вероятно, слышал в Сербии ещё во времена правления Георгия Петровича. Но с тех пор слишком много воды утекло. В 1819 году Вук Караджич, удовлетворяя законному любопытству своих петербургских и московских знакомых, мог привести несколько иную версию событий, которую, не имея возможности опубликовать её под своим именем, представил позже, в 1828 году, в Вене немецкому историку Леопольду Ранке для его книги «Сербская революция». Вот этот рассказ:
«Георгий Петрович, по прозвищу Кара или Чёрный, родился между 1760 и 1766 годами в селе Вышевцы Крагуевского округа от одного поселянина по имени Петрония и ещё в ранней молодости перебрался с родителями выше в горы, в Тополу. Карагеоргий участвовал уже в первом восстании сербов в 1787 году, когда они, не дождавшись прихода австрийцев, поднялись против турок, и это ставилось ему в вину в течение всей жизни. Принуждённый бежать, он не пожелал оставить отца, взял его с собой и со всем движимым имуществом и скотом отправился к реке Саве. Но чем ближе подходили к реке, тем отец чаще беспокоился и уговаривал сына вернуться. А когда увидел Саву перед собой, прямо в раж вошёл: „Покоримся, — говорит, — и они простят нас. Не ходи в Австрию, хватит нам и тут хлеба, не ходи!“ Георгий оставался неумолим, но и отец ожесточился до предела. „Раз так, отправляйся сам за Саву, я остаюсь в Сербии“, — „Что? — возмутился Карагеоргий. — Чтоб я дожил, когда тебя каты медленными муками замучат? Так лучше я тебя сразу убью, сам!“ Схватил пистолет, выстрелил и, когда старик, корчась от боли, повалился, приказал слуге, чтоб добили его. А в ближайшем селе сказал людям: „Схороните моего старика у себя да выпейте за помин его души“. Оставил им всё, что привёз с собою, оставил весь скот и ушёл за Саву».
Оба рассказа сходятся в хронологической привязке события: оно произошло во времена, когда гайдук Георгий ещё сравнительно мало кому был известен в Сербии и ещё не носил прозвище Чёрный, по поводу которого Д. Бантыш-Каменский даёт следующее пояснение: «…зовут же его Черным, не по смугловатому лицу его, а потому что в то время, как он убил отца своего, мать дала ему сие прозвание».
В остальных подробностях версии трагического происшествия не совпадают. В изложении Бантыша-Каменского событие носит окраску более героическую, характеры очерчены резче, контрастнее. И отец и сын, оба, до самозабвения любят родную Сербию, желают ей блага, но каждый понимает это благо по-своему, и в этом — причина погибельной ссоры. Георгий видит в поступке отца, бегущего доносить на повстанцев, прямую измену всему сербскому делу. Но и отец считает замыслы сына губительными для той же Сербии. По-разному понимаемая любовь к родине, сталкиваясь, высекает искру взаимной ненависти.
И всё-таки кто более не прав? Не пощадить отца во имя любви к отечеству — не значит ли это нарушить какую-то запретную и священную грань? Из чего же тогда и созидается в человеке любовь к отечеству, как не из любви к человеку, давшему тебе жизнь, имя, отвагу, разум? Георгий в ярости переступает страшную черту. Отныне от будет носить на себе проклятие матери — как бы проклятие всей старой Сербии. Трагический герой-отцеубийца становится существом отверженным, даже в кругу верных ему воинов-момков. Но любовь к родине доказана им такой небывалой ценой, что уже это ставит его не просто вне всех, но и над всеми в качестве страшного, но притягательного образца священной и необходимой жестокости.
Вот вывод, что напрашивается из рассказа Бантыша-Каменского. В записках Караджича о Первом сербском восстании есть знаменательное подтверждение того, что именно так осмысляли современники поступок Георгия Петровича. Когда на воинской скупщине ему предложили быть старейшиной восставших, «он стал отговариваться тем, что не умеет управлять народом, да и своим крутым нравом тоже: если на кого ожесточится, на месте убьёт. Тогда кнез Феодосий сказал ему: «Если ты чего не сумеешь, мы тебе подскажем, а то, что у тебя, говоришь, такой нрав, — так нам теперь как раз такой и нужен».
После рассказа об отцеубийстве, каким его записал Бантыш-Каменский, тот же сюжет в изложении Караджича представляется более, что ли, заземлённым, обытовлённым. В нём отсчётом событий служит не канун вызревшего мятежа, а необходимость спастись после разгрома. В том числе спасти имущество, видимо немалое, и скот (известно, что Георгий Петрович принадлежал к слою богатых сербских землевладельцев и торговцев скотом). Отец Георгия в этом рассказе вовсе не собирается доносить на сына туркам. Он лишь не хочет покидать своё село, надеясь, что искренним выражением покорности властям можно спасти и собственную жизнь, и хотя бы часть нажитого. По крайне мере, «хлеба хватит». Любовь здесь тоже сталкивается с любовью, но уже в двух измерениях — бытовом и бытийном.
