носу сидели очки с царапиной на стекле. Сам парень казался мне чрезвычайно симпатичным, потому я даже не рассчитывала, что он обратит на меня внимание – всю молодость я считала себя бледной молью и тенью красоты. Так и было – он не придавал мне особого значения, лишь дружелюбие.
– И всё же я думаю, что сон пойдёт только на пользу. Ехать ещё долго.
– Это плохая примета, – прикрыв ладонью рот, Лино протяжно зевнул.
– Не смеши.
– Музыканты суеверны.
– Грешники, – я хихикнула. – Ложись спать, меня раздражает шуршание.
– Убедила, убедила. Доброй ночи.
В купе погасили свет, я вновь перебралась на верхнюю полку и повернулась к окну. Поезд проезжал железнодорожную деревню. За маленькими деревянными домиками чернел хвойный лес. Где-то в домах топили печь, и дым поднимался кверху по небу. Уличные жёлтые фонари бросали тусклый свет на крыши, и в этом слабом свечении едва я могла различить тени лица спутника. Он лежал на спине. Чёрные и лохматые брови с ресницами прикрывали лицо пушистой щёточкой. Бледные полуоткрытые губы шевелились под трепетом дыхания.
– Перестань так пристально смотреть, я не могу уснуть, – сквозь дрём протянул он, не открывая глаз. Пристыженная, я повернула голову в другую сторону и прикусила губу. Как он вообще заметил это с закрытыми глазами? Впрочем, моя стыдливость легко сменилась на обиду. Надо же, уснуть он не может. А я-то в чём виновата? Надо было ему заставить меня встать в неловкое положение.
К утру поезд миновал проехал большую часть пути. За окном картинка сменилась на городской пейзаж. Заборы за колючей проволокой, серые бетонные дома наводили на тоскливые мысли. Ближе к 6 утра Лино вышел из купе за водой и случайно слишком громко хлопнул дверью, тем самым разбудив меня, и, вернувшись, он заметил, что я не сплю, а сижу, свесив кости с полки, и гляжу в окно. Тогда мы уже миновали серый маленький городишко и проезжали красивый-красивый лес, светлые ветви которого отражали розовый рассветный блик.
– Прошу прощения, я не специально – дверь заклинила.
– Угу.
Пианист вновь сел за стол, разложил перед собой ноты и завтрак – кофе и шоколадная плитка. Время от времени он прихлёбывал, сразу возвращаясь к работе. Сначала я не обращала внимания, но мне вновь стало скучно.
– Неужели ты готов встать в такую рань, чтобы готовиться к работе?
– А разве ты нет?
– Конечно же нет.
– Тогда желаю найти такое дело, ради которого тебе захочется навсегда отказаться от сна, воды и кислорода. Это, пожалуй, стоит жизни.
Я засмеялась в голос.
– Разве это смешно? – спросил Лино.
– Ужасно смешно.
– А по мне, так очень грустно. Хотя, вероятно, ты ещё слишком молода, чтобы понять меня.
– Мне семнадцать.
– От всей души желаю тебе когда-нибудь меня понять, юная.
Пожав плечами, я легла к себе и продолжила читать. Глаза скользили по странице, но я не думала о прочитанном.
– Чушь, – сказала я. – Самозабвенное посвящение себя чему-то эфемерно-прекрасному без отдыха и еды – лучший способ остаться без здорового тела и спокойной жизни.
– Спокойствие..! Тебе оно правда нравится?
– Уж лучше так, чем каждый день думать о том, где найти средства к существованию.
– Не хлебом единым, – Лино улыбнулся, видимо, принимая мои слова как отличный повод поспорить. – Всё беспокойное это источник жизни. Море волнуется, потому что живёт. А вот вода в стакане мертва. Живое сердце бьётся, тревожится, дёргается – оно живое. Мёртвое сердце неподвижно.
Я мусолила его слова в своей голове, прежде чем нашла слова, которыми стоило ответить ему, чтобы не показаться дурой.
– На твой концерт ещё есть билеты?
– Нет, проданы.
Объявили нашу станцию. Мы сели у выхода и ждали, когда поезд остановится. Перед тем, как люди в коридоре начали толкаться и пытаться выйти в первую очередь, Абердин взял меня за плечо и остановил.
– Я тут пораскинул мыслями.
– Так..
– Тебе нужно попасть на этот концерт. Подойди к без пятнадцати минут семь к филармонии и дождись меня. Но не опаздывай, иначе никак не попасть.
– Хорошо. Но я так и не знаю твоего имени.
– Лино Абердин.
– Алиса. То есть, Алиса Палмер.
Обменявшись формальным рукопожатием, мы разбежались в разные стороны и потерялись в толпе.
Весь день я слонялась по городу из стороны в сторону и думала о том, стоит ли мне туда идти. Видите ли, по природе своей совершенно не люблю крупные культурные мероприятия – от слова совсем. Музыку, безусловно, слушаю, и мне нравится, но вся эта чопорность, пафос, надменная интеллигентность меня отталкивает, в ней теряешься и чувствуешь себя инородным органом. Но вся внутренность тащила меня туда, в филармонию, за уши. С горем пополам, я к вечеру натянула на себя самое приличное платье и пошла. По привычке опоздала на две минуты, но у дверей меня всё ещё ждал Лино, смаковал сигарету и поправлял в зеркале волосы. Заметив меня, он скоро потушил сигарету, и, ничего не объясняя, подхватил меня под руку и повёл с собой в гримёрную.
– Когда выйду на сцену, выйди со мной и сядь за кулисы. Только молю – ни звука.
– Как всё сложно.
Он снисходительно посмотрел на меня и улыбнулся.
– Ну сложно так сложно. Что с вас, женщин, возьмёшь.
– Хочешь пойти на сцену с синяком под глазом?
Тихонько посмеявшись, мы отворили дверь гримёрки. За шкафами, вешалками, чужими платьями, стоял кожаный диванчик с дырой на боку. Сели и молча посмотрели друг на друга.
Внезапно в зале раздались аплодисменты. Лино бросил бутылку воды на стол и поспешил к выходу на сцену. Я стояла как оторопелая и не могла сдвинуться с места.
– Пошли скорее, нужно выходить.
– Мне страшно. Я никогда не была на сцене.
– Можно подумать, это ты будешь играть, – усмехнувшись, сказал он. – Идëм. Оркестранты уже ждут.
Подхватив меня за руку, он вышел на сцену. Я тихо села за кулисами и замерла в ожидании. На секунду в голове скользнула мысль – если этот мальчик так чувствителен ко взглядам, каково ему сейчас, когда тысяча людей видят его со всех сторон?
Из-за рояльной крышки мне почти не было его видно, но на секунду нам всë же удалось столкнуться взглядами.
Первый аккорд оглушил зал, как выстрел, вслед за ним родилась музыка. Сложная, непонятная, как будто вылепленная из разноцветных пластинок. Сначала я не понимала, хотела уйти оттуда, пока мне вдруг – совершенно случайно – не стало понятно всë. Всë. Как будто до этого не существовало ни языка, ни слов, ни музыки, а тут – всë такое простое
