ее давнишней приятельнице.
— Да уж хоть бы долго не страдал, кума дорогая, не помирал бы в муках мученских!.. Мой-то, бедняга, смертыньку легкую себе заслужил… Захворал, а на третий день у него уж в головах свеча горела… — Тереза говорила так, словно более легкой и удобной смерти, чем у ее мужа, и быть не могло.
Она принялась рассматривать комнату, точно раньше у нее для этого не было времени. Комната как бы делилась на две половины — освещенную и затененную. Хозяйка завесила лампу, чтобы свет не бил Ивану в глаза.
Олена нашла себе работу у плиты, разогревая нехитрый ужин.
По Терезиной позе, по взглядам, которые она бросала на кровать, по двум складкам, бороздившим ее лоб, было видно, хочет что-то спросить. Какая такая болезнь могла столь неожиданно и быстро подкосить мастера Ивана, эта мысль не выходила у нее из головы. А ведь недавно, еще в прошлом году, встретив его на улице, она с завистью подумала, что Ивану сносу не будет, таким здоровым и крепким он ей показался.
— Как это — слабая и белая кровь, кумичка?.. Доктора ее Ивану показывали?.. Может, как молоко или как чистая вода?.. — подойдя к Олене, прошептала ей на ухо Тереза. Удивлению ее не было границ — отродясь не слыхивала, что бывает белая кровь.
— Слабая кровь, жидкая… — только и могла ответить ей Олена, больше-то она и сама не знала.
— Стало, ему бы надо пить красное вино, кума дорогая, тогда бы у него кровь крепкая была… Эге, в аптеках раньше железное вино продавали… Конечно, ежели у тебя денег полный карман…
Тереза не в силах была помолчать ни минутки, все хотелось выведать побольше. А из-за этой белой крови и вовсе покоя лишилась — чего только не наслушалась за последнее время! Тем более что нисколечко не сомневалась: у нее самой кровь тоже не такая, какой должна быть. Едва землю скуют первые осенние заморозки, едва поля, деревья, плетни и крыши посеребрит первый иней, она прямо-таки коченеет от холода, руки и ноги немеют. Даже летом, если погода вдруг испортится, зябнет.
Но, видно, мало ей было собственных невзгод и терзаний — Тереза ненавидела себя за мерзлявость, — так еще покойный Илья подлил масла в огонь. Однажды, вернувшись домой в подпитии, Илья долго обхаживал жену, ластился, склонял к любви. И, может быть, в конце концов мужние нежности подействовали бы на Терезу и он добился бы своего, если б изо рта не пахнуло запахом корчмы. Это вызвало у него такое отвращение, что стоило ему протянуть губы для поцелуя, как она тотчас оттолкнула его.
«У тебя кровь жидкая и холодная, как у рыбы!» — сказал он тогда. Скинул обувь и штаны, нырнул в мягкие пуховые перины и моментально уснул. Узнав об этом случае, мать отругала Терезу и не на шутку настращала: дескать, ежели она и впредь будет так неподатлива и капризна, Илья начнет похаживать к другой. А у Терезы с того дня из головы не выходили слова мужа: «У тебя кровь жидкая…»
Так и прожила век. К счастью, муж ей попался тихого нрава, обходился без любовниц. Но до самой смерти не пожелал объяснить, почему у нее кровь жидкая. Вот и надеялась Тереза разузнать, что же такое жидкая кровь, ежели не у хворого Ивана, то хотя бы у Олены. Ну нипочем не давало ей это покоя!..
— Жидкая, и дело с концом… Ну, все равно что белая… — подвела черту Олена — больно страшно было заглядывать глубже.
На кровати пошевелился и закряхтел Иван.
Тереза сразу встала. Теперь она еще больше боялась увидеть его.
IV
Ясный луч предвечернего солнца озарил хату. Иван сел на постели. Сидеть было трудно. Слабость, вялость во всем теле, но все-таки он почувствовал себя немного лучше. Бывало, в молодости, не зная за работой отдыха, он мечтал как о немыслимом счастье полежать, ничего не делая, денек-другой. И вот теперь отлеживался за всю свою долгую жизнь.
Сидя и дышалось как-то не так — все болело.
Солнце не раз посылало деду Ивану свой прощальный луч, и, лежа в этих четырех стенах, побеленных известкой, он не раз испытывал то глубокое, удивительное и, по сути, загадочное чувство, когда раскрывается волшебная тайна потухания дня и вступления в свои права темной ночи. За долгую жизнь он привык во всякую пору года видеть солнце, любоваться им, когда оно по вечерам на малый срок — всего на несколько минут — являлось словно для того, чтобы не только обласкать семейное гнездо Ивана, но и благословить всех в нем живущих на заслуженный отдых после трудового дня, внушить радостную надежду на день грядущий.
Сейчас солнце виделось ему будто принаряженным, оно было такое ясное, что душа у деда Ивана пела и играла. Он чувствовал прилив благодатной живительной радости, и ему представилось, будто чья-то всесильная рука сняла все его боли и недуги и он больше не лежит, не хворает. Он переводил взгляд с золотой дорожки, стелившейся по дощатому серому полу, на полоску такого же чистого золота на стене. Все это медленно, но безостановочно двигалось, сходило на нет и вот-вот должно было совсем исчезнуть. Ивану вдруг показалось, что солнце у него в гостях и потому он должен выздороветь, встать на ноги, ведь работы непочатый край, ждут дела, которые может разрешить и устроить один он…
— Солнце!.. Солнышко!.. — шептал Иван, и губы его невольно складывались в молящую улыбку.
Так он и сидел бы, наверно, провожая солнце и по двору, так и сидел, пока не свалился бы от усталости, если б в сенях внезапно не раздалось громкое звяканье железа и порог не переступил коренастый плотный человек — сельский кузнец Дмитро Довбыч.
— Добрый день, добрый вечер, доброго вам здоровья, хозяин! — Широкая, открытая, приветливая улыбка озарила загорелое полное лицо кузнеца, светившееся уверенностью в своем благосостоянии, заработанном кувалдой.
— А я все жду да жду, жду-пожду, а вы все не идете да не идете… — не отвечая на приветствие, будто пропел Иван.
— Не было готово! — Дмитро Довбыч, развернув большой лист плотной бумаги, выложил посреди хаты изделие из железа, то самое, о котором они уже давным — давно говорили с хозяином, обсуждая, каким оно должно быть. Довбыч обещал выполнить заказ быстро, но дело затянулось.
— Я уж думал, Дмитро, что помру, а его так и не увижу! — сказал Иван, радостно глядя с кровати на железяку, подернутую темным стальным налетом от
