как они в дверь лупят. Потом ушли. Мама написала даже, что надо нельзя так, иначе жалеть… Говорила я уже, да? Говорила.
Хмыкает.
— Из окон тянет, представляешь?.. Теперь мама новые поставит, пластиковые. Которые ты не хотел.
Снова молчит, подбирая слова. Дед насмешливо глядит с фотографии.
— Знаешь, и правда жалею. Но я не хотела, чтобы ты у меня в голове оставался таким, синюшным и в гробу. Хочу запомнить тебя настоящего. Но все равно виню себя, что не попрощалась… Ладно, дед. Поеду я. Ты прости меня, пожалуйста. Скверная я внучка, многое тебе не сказала, многое не сделала. Не держи обиду. Царствие тебе небесное, дедушка.
…Настя запаривает на кухне чай, наливает полную кружку и дышит мятой. Делает большой глоток, обжигает язык и нёбо. Тепло разливается внутри — ненастоящее, искусственное, прямо как подсолнухи, но хотя бы так.
Набирает мамин телефон.
— Алло? — отвечает та с такой надеждой, что щемит в груди.
— Привет, мам. Прости, что я пропала. Давай… давай к дедушке съездим, а? На кладбище.
— Давай, — мигом соглашается мама. — Настенька, я сейчас приеду. Нельзя одной все тянуть, господи ты боже, ребенок мой…
Настя стоит, облокотившись на подоконник. И видит в морозном узоре беспечно голубые дедушкины глаза.
МЫШИНЫЙ ПИСК
— Газовая служба, откройте.
— Нету взрослых дома! Я вас не пущу.
— Девочка, как тебя зовут? — хмыкнула газовщица и поправила сумку на плече. Глухо звякнули в полотняном брюхе железные ключи. — Я тетя Надя, плиты проверяю, чтобы ничего не взорвалось. Пусти меня, пожалуйста, я зажгу конфорки и бумажку тебе отдам, для родителей. Я нестрашная.
— Мне нельзя с вами говорить. Уходите.
И голосок такой дрожащий, писклявый. Газовщица поморщилась: прямо как у ябеды из садика или отличницы, если уж ей родители приказали — ни за что не пустит. Наде как-то открыл совсем уж малыш, он держал в ручонках огромный черный топор для мяса, явно показывая, что так просто не сдастся. Эта девчонка не из таких.
…Сквозь дверь послышалось, как вздохнули в подъезде и, переваливаясь, медленно пошли по ступенькам вверх. Саша прижала кулак к груди, задышала ровно. Из зеркала на нее смотрело белое, перепуганное лицо с черными дырами вместо глаз. На вид Саша казалась взрослой, а ей только-только исполнилось семнадцать лет.
И это был первый раз, когда извечный мышиный писк пришел к ней на помощь.
Голос был Сашиным проклятьем. И вроде бы все у нее хорошо: и мама с папой есть, и сама она нестрашная, только щербинка между зубами и волосы жирные, но всю Сашу перечеркивал один лишь голос.
Она говорила, как трехлетний ребенок.
Казалось бы, какая глупость — голос, но жить с этим писком, вечно вылетающим изо рта, было невыносимо. Все ехидничали и косились, продавщицы переспрашивали по три раза, только бы снова услышать ее детский голосок, убедиться.
— Ух, малышечка! — умильно говорили они и улыбались так, словно щеки вот-вот лопнут.
Казалось, что во всем человеческом мире голос — едва ли не самое важное, что определяет человека. Саша не находила подработку, потому что не умела говорить. Саша благодарила небеса за супермаркеты, потому что перед кассиршами натягивала на губы марлевую повязку и молчала, тыча пальцами и кивая головой. На нее глядели, как на чумную, ведь маски уже отменили, но Саша прикрывала рот и, будь ее воля, даже подвязывала бы челюсть, чтобы случайно не пискнуть, не выпятить слабость…
— Голос и голос, — пожимала плечами мама, прежде чуткая и внимательная, но тут совершенно ледяная. — И инвалидами живут, и уродами, прости господи. У меня вон вообще: ни груди, ни фигуры, только жир и лицо в прыщиках, не вылечить. И ничего, и такую меня любят. Прыщавенькую.
Саша замолкала и перед мамой. Она вообще не слушала свой голос, а как только о нем заходила речь, то он с концами исчезал из комнаты. Металлически стучали мамины спицы, тревожно шипел газ под чайником на кухне. Папа кашлял на балконе, затягиваясь сигаретой.
А Саша молчала.
— Тебе просто надо принять себя, — убеждала мама.
Но если бы это и правда было так просто…
Через полчаса после стука в дверь Саша собралась, позвякивая ключами и хлопая пустым футляром, жадным до очков. Нацепила на лицо маску: губы под тонким, бело-голубым казались ей склеенными, онемевшими. Саша иногда подумывала сшить их черной ниткой или прикинуться перед незнакомцами немой, но боялась попасться. Мир вокруг нее был полон звучания прекрасного и гармоничного: далеко за городом грохотала гроза, небо наливалось черным. Саша, молчаливая и тихая, вслушивалась и боялась услышать себя.
В подъезде ее все же поймала газовщица — сбежала по ступенькам, рыхлая и желейная, крикнула:
— Девушка, я к вам!
И Саша, ни слова не говоря, бросилась от захлопнувшейся двери, оставив изумленную газовщицу на ступеньках. Цок-цок, извинились каблуки, выбивая звучную дробь из холодного бетона. Саша пулей вылетела в ветер, свищущий, неистовый, и побежала на остановку.
Она и сама не поверила бы, что от голоса может быть столько проблем. Ни одно ее выступление у доски не обходилось без смешков, одноклассники так и не привыкли к ломкому девичьему клекоту. Скрипел мел по доске, Саша уголком туфли чертила по линолеуму и просяще смотрела на учителей. Те посмеивались. Саша не сдавалась: пробовала курить, чтобы голос сломался, захрипел, а зимой выходила на незастекленную лоджию и сидела в сугробе, подтягивая завязочки на купальнике. Мороз хрустел и звенел вокруг нее льдинками, с шорохом неслись под балконом пустые санки, визжала малышня… Саша дрожала и ела снег, пока пальцы на ногах не становились сине-белыми, мучительно болела воспалением легких и лечилась по-женски. Даже такие болячки не делали ее взрослой.
Голосу было все равно.
Во дворце культуры железнодорожников стояла особая тишина: густая и плотная, пахнущая пылью. Так звучал тяжелый темно-бордовый занавес на сцене, с шорохом раскрывающийся перед зрителями; так скрипели половицы и эхом отражался от потолка неживой смех. Саша торопливо взбежала на сцену и кивнула малышам в костюмах ромашек, черно-желтых пушистых шмелей.
Зрительский зал, погруженный во тьму, будто затаил дыхание. Через пару часов вспыхнут желтые, по-советски теплые лампы, забегают гардеробщицы, потянутся зрители. Саша спрячется в углу, где навалены декорации и мятые костюмы, прочтет сказку своим детским голоском, пока по сцене закружится цветочный вальс.
Она и сама не помнила, как нашла место в молодежном театре-студии. На сцену выйти не смогла: длинная, как жердь, и с голосом недоростка, Саша казалась себе чудищем, а вот озвучивать детские праздники было ей по плечу. Сегодня ждали концерт
