Весной Вере стала велика старая одежда. У ее матери не было денег, чтобы купить что-нибудь новое по размеру. Но Вера не унывала. Она ловко подвязывала свитера так, чтобы был виден живот. Застегивала потуже ремни на юбках и джинсах. Смеялась, подтягивая повыше колготки. Раньше мы были парой «толстушка и простушка», теперь – «красотка и ее невзрачная тень». Вера по-прежнему много и часто смеялась, но иногда ее лицо и глаза становились испуганными, растерянными, подбородок дрожал. Но скоро она снова улыбалась. Никто этого не замечал, кроме меня, – так мне казалось.
Я украдкой рассматривала ее. Тонкий нос с маленькой горбинкой – упала с лестницы в саду. Серые глаза. Малиновые, чуть припухшие губы в черточках синей пасты – у нее была привычка грызть ручки, и иногда она совала ручку в рот не тем концом, оставляя следы на губах. Я смотрела, как она наматывает красные пряди на ручку, как вынимает ее, и прядь лениво разворачивается, касается парты и соскальзывает вниз, Вера подхватывает ее и снова наматывает. Нежные пальцы со всегда ободранным лаком, на запястьях – голубые пульсирующие вены… Затаясь, я смотрела на ее профиль на фоне окна, и сердце снова то ухало, то замирало, то горел низ живота, то на глаза набегали слезы.
Раньше Вера была только моей, а сейчас я делила ее с чужими людьми. Мужчины, мальчики, парни – все цеплялись к ней. По дороге домой, в узких школьных коридорах, когда мы вечером выходили прогуляться по вечернему Гордееву – до центральной площади и обратно. Я ревниво смотрела, как мужчины пожирают ее взглядом. Девчонки тоже липли к ней, притворно восклицали, встречая Веру, лезли обниматься и целоваться, чего не могли позволить себе мальчишки. Вера никогда меня не прогоняла, но теперь не звала с собой. Меня оттирала от нее толпа, выталкивала из ее жизни. Я наблюдала за ней со стороны: вот она откидывает волосы назад, смеется, тыкает пальцем в живот Паши Стебельцова, самого красивого одиннадцатиклассника, пловца и гордости школы, он притворно сгибается, будто от боли, выпрямляется, перехватывает ее ладони, она притворно их вырывает. Меня скручивало то от желания, то от ненависти, кидало туда-обратно тысячу раз в день.
Еще был Рафаиль. Мы учились вместе с первого класса. Лет в десять он притащился на день рождения Веры с огромным букетом роз, напыщенный и смешной. С тех пор он считался кем-то вроде постоянного Вериного поклонника. Носил ее сменку, занимал нам очередь в столовке, подавал ей руку, когда она поднималась по скользким ступеням школьного крыльца. Рафаиль был ручным джентльменом, маячившим за спиной.
Появление конкурентов его обескуражило. Как и я, он не сразу сообразил, что произошло, и какое-то время исполнял привычные рыцарские обязанности. Над ним начали посмеиваться. Девчонки хихикали и шептались, насмешливо глядя в его сторону.
Как-то на перемене наш класс высыпал в школьный холл. Там уже толпились одиннадцатиклассники. Стебельцов развязно подошел к Вере и шлепнул по заду. Вера недовольно откинула его ладонь, а Рафаиль, сжав кулаки, угрожающе двинулся на Пашу:
– А ну, руки убери!
Паша посмотрел на него и рассмеялся. Не знаю, что он ответил, но отчетливо запомнила эпизод: Паша держит Рафу за шиворот, а тот, красный от злости, машет кулаками и не может дотянуться до Пашиного лица, а все вокруг хохочут. Я искала Веру. Оказалось, она ушла, не дожидаясь конца.
Я нашла ее в классе. Она сидела за нашей партой, рассеянно накручивая локон на ручку, в то время как из холла доносились хохот и сдавленные крики Рафаиля.
– Там Рафу… – начала я.
– Ай, глупости, – раздраженно ответила Вера и отвернулась к окну.
С того дня Рафа перестал служить ей. Он смотрел, как к Вере липнет то один, то другой однокашник, отворачивался и чуть ли не скрипел зубами. Когда я видела, как он злится и страдает, мне становилось легче.
Родители не понимали, что со мной творится, и даже говорили, что Вера (моя Вера!) испортилась и лучше бы нам не общаться. И вообще, сесть за разные парты. Я угрюмо молчала в ответ. Хорошо, что отец бо́льшую часть времени был в тайге, а мать не решалась предпринимать что-то конкретное сама.
Я приходила домой к Вере и сидела в ее комнате часами, ждала, когда она вернется. Тетя Оля обзванивала знакомых, если Веры не было совсем уж долго. Та приходила расстегнутой куртке, растрепанная, улыбающаяся.
– Где опять шлялась? – кричала на нее мать. – У тебя же язык заплетается!
– Ну мам, ну что ты в самом деле, – коротко отвечала дочь и уходила в свою комнату, где сидела я, всем своим видом выражая молчаливый упрек.
– В ПТУ пойдешь? – кричала тетя Оля в другой раз. – Медаль просрала! Сашка вон над учебниками целыми днями сидит!
Я на самом деле сидела над учебниками все время, которое не ждала Веру в ее комнате и не помогала матери торговать на рынке. На следующий год мы хотели поступать в Хабаровске в политех или в мед. Договорились учиться вместе там, куда получится пройти по баллам.
Вере без конца звонили. Бывало, даже на мой домашний телефон. Совали записки в коридоре:
– Передай Верке.
Я разрывала записки на куски, чувствуя, как сама разрываюсь вместе с бумагой.
Я таскалась за ней молчаливой тенью, но она успевала ускользнуть от меня. Что делать без нее, я не знала, ведь мы всегда были вместе. Мы ходили в один садик, потом в школу. Я знала Веру столько же, сколько себя. Теперь она жила отдельной от меня жизнью. Таинственные улыбки, умолчания – я задыхалась от них так же, как от гари, которую ветер приносил из тайги.
Когда началась жара, Вера совсем потеряла разум. Почти не появлялась в школе, домой приходила только ночевать. Изредка заглядывала ко мне, всегда без предупреждения. Садилась с ногами на кровать в моей комнате и молчала. Я пересказывала школьные сплетни и сюжеты книг, которые прочитала. Но Вера слушала из вежливости, рассеянно блуждая взглядом по комнате. Она жила уже взрослой жизнью, и мои детские глупости ее не интересовали. Когда я заканчивала монолог, она усаживала меня перед зеркалом и расчесывала, потом, если было настроение, включала плойку и завивала мне волосы по мочку уха. Получалось всегда смешно, и Вера перебирала мои торчащие в разные стороны кудри и улыбалась, а потом быстро прощалась и уходила.
Я видела ее тут и там в городе, в разных компаниях, всегда мужских: в крошечном городке встретить знакомого совсем несложно, стоит только выйти на улицу. Она никогда не рассказывала о своих мужчинах, щадила мою невинность. Я перестала подходить и здороваться с ней на улице, но издалека замечала неприкрытые в жару голые ноги, плечи, просвечивающие соски. И ненависть вспыхивала, горела во мне и не находила выхода.
Ночью я бросала матрас на балконе и ложилась спать на воздухе. Тем летом комары не беспокоили меня – ненависть отравляла кровь. Я слышала, как с темнотой начиналась другая, горячая, запретная, невозможная днем жизнь. Скрипели кровати в квартирах. Из гаражей доносились приглушенные жестяными стенами стоны. От этих звуков низ живота напрягался и горел огнем. Мужские фигуры останавливались под окном Веры, тихо свистели или стучали по стеклу. Не включая свет, она открывала окно и спрыгивала, ее подхватывали, ставили на ноги – и вдвоем они уходили. Я скорее чувствовала, чем видела, что мужчины были разные.
