сами впиваются мыслями, фразами.
Княже, княже, седлает гнедого коня
во леса, во болота, чьи звуки бекасами,
куликами захвалены, слушать, да слушать бы.
Сквозь повязку виднее, сквозь ночь неоглядную,
только летописи все сквозь меня: тело, душу ли,
сердце бьётся, как в стёклышках: Ладо, о, Ладо мой!
Эти руны-царапины, как носить камни мне?
Как мне полою стать?
Как пустотами вымостить?
Супротив слать хазар войско во поле бранное?
У кого мне просить мира, правды да милости?
Далеко и не сразу случилось великое,
поначалу от волжских болгар шли послания,
латинян, иудеев шли грамотки-скликанья.
Но однажды был сон князю под утро раннее.
Византия приснилась ему красно-красная,
Византия приснилась ему светло-светлая.
Со святыми Кириллом, Мефодием. Плазмою
вдруг прожглось все нутро его, жаркою Летою.
Словно острою бритвою память порезана,
забывайся, язычество, ты со стрибогами,
эти меткие, словно мечи, были лезвия,
обкромсали все жилы, все вены, все органы:
слуха, зрения и осязания прошлого,
были идолы свергнуты и в речку брошены,
а покуда топились они в льдовом мареве,
заходились фигуры их в пламени-зареве.
…И выходит выплакивать Анна. Исподнее
на ней только бельё да чепец бледно-розовый,
византийская девица, что порфиродная
да багряных кровей
да морей абрикосовых.
– Я сточила своих сорок свадебных посохов,
сердце разорвала я на льдинки под грозами,
и я лоб раскровила, молясь над утёсами,
и ладони я стёрла, до ран они стёсаны!
В Херсонесе очьми болен был Князь наш солнышко:
– Ах, ты лапа моя, моё пшенное зернышко.
Собрались из Корсуни епископ, священники,
возложили ему на чело руки белые.
Я-то знаю, есть таинство: в пол, чтоб коленями,
я-то знаю, есть таинство: раны горелые,
как Руси всей залечивать от чернодырья,
от русалок, от леших да от нетопырья.
О, былое! О, русское! Если не руки,
если даже не ноги, хотя бы подошвы
целовать нам Владимира-князя, и звуки
слушать флейты, гобоя, баяна, ой, что ж ты,
ибо дождь! У меня дождь сегодня! В Днепр греться,
где народ целым миром в посконных рубахах,
это лён, это цвет, это ход, это детство,
это то, из чего родились мы – из праха!
Когда я раздвигала нутро, я рождалась,
разжимала я мамино нежное чрево:
утыкалась своей головой в её алость,
выходила всем телом из тела.
Режь держащий канат, режь скорей пуповину,
заверни меня в лён, в одеяло, в холстину!
И крести во Днепре меня вместе со всеми,
князь Владимир на всхолмье стоит, ноги в стремя,
собиратель земли нашей, вещий Креститель,
благодать-то какая, ловить сердцем время.
И ловить небо горлом! Звучите, звучите
вместе флейты, гобои, гортани, молитвы.
Я теперь поняла, что такое есмь лидер,
кто воскликнул: Живите!
***
На моей площади народные гуляния.
На твоей площади никого, ничего.
На моей площади – церковь, магазины, здания,
ёлки на Рождество!
На моей площади – Манежной, Театральной, Пушкинской
я держу своё небо, вздымаю над головой.
На твоей площади, на кликушеской
пахнет салом, укропом, молвой.
Все дороги закрыты, залеплены,
даже летом в снегах.
У меня в груди – всё так больно сцеплено,
словно скрипки бьются, вздымается Бах.
На моей площади никаких обманов, предательств,
а тем более скоморошьих, шутовских клевет,
балаганов и плясок, трюкачеств, рвачеств,
лобных мест, палачеств, казней, бед!
На моей площади – прикипает древко к рукам,
плавятся ладони, флаг держащие!
На моей площади – ни пяди не сдам.
Поднимаются даже падшие.
На моей площади – пыль столетий,
даже камни кричат, вопят, дождь – шершав.
У меня, во мне столько отметин,
столько рубцов в горле – не закроет шарф!
Я сама уже – камень моей площади, я сама её пыль,
я сама её часть, масть, её страница!
Моя площадь – площадь Горького, что изверг «Изергиль».
Моя площадь мне снится!
На моей площади я столько раз падала, сдирала колени в кровь,
попадала под колёса машин, под колесницы, под артобстрелы,
на моей площади плакала Ярославна над обрывом без слов.
На моей площади я сама чуть уцелела.
На твоей тоже не лучше – весь Калашный ряд,
баяны, валторны и хор из Уреня.
На твоей площади тебя из рая изгоняют в ад.
И поэтому я – к иконам, и поэтому я – на колени!
«Смилуйтесь все!» – а там герб, что с оленем.
Герб городов Ростова, Гродно, эмблема Альзона.
На моей площади, которая вросла мне в грудь,
во все её плачи, смыслы, во все её стоны
так, что не вдохнуть!
С моей площади провожают солдат,
с моей площади, как с Ромодановского вокзала:
все его помнят. Но его нет. Адресат
вынут из списков, реестров, овалов.
На моей площади иконы кровоточат.
Лупит солнце. Цветут магнолии и абрикосы.
На твоей площади тоже цветочный чад.
Хочешь, в ноги паду? Хочешь, оземь?
Хочешь, про бусы поговорим, хочешь про платьишко изо льна?
На моей площади, на твоей площади не вырваться из круга.
Но один у нас город и площадь у нас одна:
мы стоим в полшага друг от друга!
ЭМИГРАНТУ
Выши корни кровят. Вы уехали. Корни остались.
И вопят они. Слышу: в них всех Ярославн бьётся плач.
Эмигрантский хлеб слаще? Белей эмигрантское сало?
Может, мягче калач?
Убивается в вас серебро. Вымывается ветром Чикаго.
Что осталось? Очки и овечьей подкладки пальто.
Неужели не снится поляна? О, сколько здесь ягод!
И дождей! Этих русских небес решето?
Но мне больно за вас! Ваши корни кровят. Бьются в эхо.
Одного я хочу, чтоб запомнили вы средь зимы:
не продажны мы – русские, хоть нам торги не помеха,
не злобивы, хоть вспыльчивы. Думают сердцем умы!
Нас не вызнобит, не выторнадит, хотя мы
пасть готовы в борьбе! Мы готовы в огонь, коль горит!
Пусть у нас недочётов полно, тарарамы
так и лезут повсюду сквозь тьмутараканий гибрид.
Пусть любви недостойны, ни жалости мы, ни пощады.
Да и нам не нужна ни пощада, ни жалость ничья!
Мы по-Блоковски – скифы, мы – ватники и колорады.
Но в нас столько живёт справедливости!
Мамочки! Я
на расстрельном мосту. Ибо корни, как вы, рвать не стану!
На распятье креста – ибо гвозди Христа сквозь меня!
На Голгофе – вот я! А когда поглядят в мою рану:
там Россия моя! Прометеева плавка огня!
Отреченье от зла! Примирения страсти. Прощенье.
Помощь слабому! Неосуждение. И то, что вы – брат,
заблудившийся! Купленный! Но всё равно, тем не менее
хватит Каина спрашивать: «Где же?» Коль всюду набат!
Мне молебно, иконово нынче, о, Боже, как мироточиво!
Грудь наполнена
