как подошла гувернантка и увела Боню за руку. От Сеньки Мотька узнал затем, что отец Бони богач и имеет „собственный банк“. Обучают ее дома — англичанка и учитель. Родители богачи ездят вместе с ней за границу. Она уже может говорить и читать „не по нашемуи. Играть она приходит к ним, но только — когда позволят. Один раз она без позволения была с ними весь вечер, но за это гувернантка получила выговор. Не допускают родители ее к ним, так как боятся, что знакомство с простыми детьми испортит Боню.
Мотька еще больше возненавидел дядю с палкой — папашу Бони, и решил покрепче подружиться с Сенькой, чтобы иметь по крайней мере, сообщника в одном дворе с Боней. К его счастью Сенька сам уже весьма горячо привязался к нему.
В тот же день, когда он и Мотька впервые познакомились, Сенька позвал к себе после игры нового знакомого смотреть его книги.
Мотька пошел.
Сенька повел его на второй этаж флигеля, стоявшего во дворе. Все население двора, не исключая и банкира с дочерью и женой, было еврейским. Но в то время, как население особняка не имело во внешности и в образе жизни почти никаких национальных черт, обитатели флигеля, —семья сторожа внизу и люди, с которыми знакомился Мотька на втором этаже, еще весьма заметно сохранили эти черты.
Отец Сеньки — „николаевский солдат“, бывший когда-то старостой солдатской синагоги в городе, разорился во время пожара городского рынка, где имел магазин одежды. Благодаря дальним родственным связям, он после этого получил право проживать во флигеле двора банкира Бродского, стал старьевщиком и чрезвычайно бедствовал со своими четырьмя детьми и женой.
Звали его Борис, или иначе Барух Айзман. Это был преклонный, но еще бодрый, жизнерадостный и словоохотливый старик, у которого было достаточно любви к детям не только для того, чтобы постоянно укреплять среди них взаимную дружбу, но еще радоваться и их резвой, детской дружбе с другими ребятами.
Жена Айзмана, когда дети привели к себе в гости Мотьку, была во временной отлучке, а сам старик собственноручно готовил на кухонном открытом столе обед из картофеля и дешевых мясных внутренностей. Сенька хотел повести Мотьку к себе, но старьевщик, увидев детей, сейчас же живо задержал их:
— Та—та—та—та, хорошо что вы пришли, мой гуляльщики, —заговорил он загородив рукою дверь, в которую хотели итти дети. —Стой, сосульки! Уж вы не бегайте пока больше никуда. Скоро поспеет картофелька, такая горячая и аппетитная, что слюнки текут. Зося, доставай вилки из нашего американского буфета! Сенечка, подвигай стулья к столу и дай один гостю твоему, он тоже с нами будет картофельку и гусачек кушать! Ривочка, подай лучку и горчички сюда!
Дети метались во все стороны, между тем как Мотька остановился между столом и входом в комнату, пока освободился Сенька.
— Чи вы — не баньщиков сын, дорогой гость наш, молодой человек? — спросил вдруг старик, высыпая в миску картошку и обращаясь к Мотьке.
— Он отставной козы барабанщик, —выпалил вдруг Сенька, ставя стулья и мигнув с приятельским смехом Мотьке.
— Он от сырости у нас завелся! воскликнула весело Ривочка, сообщая подробности Мотькиного знакомства с Сенькой.
— Ух вы, буяны сорви-головы! — скорее одобрил, чем остановил отец развеселившихся детей. И, продолжая обращаться к Мотьке, который ответил, где он живет, он воскликнул:
— Ой-о-ей! Как же далеко вы живете от нас! Ну за то вы с аппетитом покушаете у нас картофельки с маслом и печеночки, —и может чаю выпьете с мягким хлебом. Отъобедаете так, что, можно сказать, сам губернатор в центральной гостинице не найдет такого удовольствия. Садись ты тут, Зосечка, ты тут, Ривочка, а вы там с Сеней, молодой человек.
Мотьке его новая компания городских девочек и, выглядевшего задирой, Сеньки пришлась по душе. Он весьма неуверенно и застенчиво шел за Сенькой в квартиру обычно мещански-церемонной городской семьи. Но простота обращения старого Баруха Айзмана и простецкий обед из картофеля, на который он попал, так быстро освоили его с новыми людьми, что Мотька сразу почувствовал себя здесь, как дома.
Ребята под благодушный говор Айзмана, взаимно друг друга подзадоривая, с аппетитом быстро справились с двумя мисками, расшалились за чаем и затем всей гурьбой просмотрели имевшиеся у Сеньки книги, наделили частью их Мотьку, и Сенька взял с него слово на следующий день итти вместе купаться.
С этого времени Мотька стал постоянным гостем двора банкира, а Сеньку он в свою очередь, свел с компанией кавалерских ребят.
В то время, как Мотька посещал школу, его сестренка обучалась по букварям, которые пренебрежительно забраковал братишка.
Нюра, еще когда отец обучал Мотьку, не упускала случая, чтобы заглянуть в букварь через плечо брата и запомнить хотя бы несколько букв алфавита. Теперь же, когда Мотька основательно погрузился в школьную учебу, за грамоту девочки решил взяться в свободное от дежурств время стрелочник.
Работая в большой комнате, превращенной в сенцы, над сколачиванием какого-нибудь старого стула или возясь с починкой старой лампы, он усаживал поближе к себе дочь, заставлял ее разбирать склады, помогал ей выводить с прописи буквы и в результате Нюрочка скоро сделалась сотоварищем Мотьки по чтению всех тех занимательных лубочных повестей и фантастических сочинений, которые Мотьке удавалось купить или достать у кого-нибудь из школьников или соседей.
У Нюрочки преобладали хозяйственные наклонности и любовь к домашним. Она бывала, не в пример Мотьке, больше дома и ко всякой вещи относилась бережно, как хозяйка — словно взрослая.
На этой-то почве между братом и сестрой и произошло однажды столкновение.
Мотьке для одной игры в школе потребовался воск. Не долго думая, он полез по иконам в углу комнаты, собрал оттуда огарки от свечей, которые мать, молясь по большим праздникам, ставила иконам, и уже выдернул было из одного—двух огарков фитильки, намереваясь затем все остатки свечей бросить в жестяную коробочку и сплавить в один кусок, чтобы на другой день унести с собой. Для этой операции Мотька выбрал вечернее время, когда и отец и мать по случаю праздника пошли в церковь, но он упустил из виду сестренку, которая застала его за новой проделкою.
— Ты что это делаешь,. Мотя? Мама будет сердиться, оставь!
Мотька оставил бы, если бы не считал, что путь к отступлению уже отрезан: огарки были испорчены. Поэтому он только огрызнулся:
— Не мешайся не в свое дело! Не говори маме, вот никто знать и не будет.
Девочка вспыхнула, подошла ближе,
