— Знаю.
— И вы, ваше величество, подтверждаете права, даруемые мне вашей грамотой от седьмого марта тысяча четыреста двадцать четвертого года?
— Вложите этот меч в ножны, кузен; мы прикажем заменить лезвие — выбрать какое-нибудь другое, понадежнее.
— Я хочу помолиться Пресвятой Деве Деольской завтра на рассвете, — отвечал Артур.
— Можете их взять, — кивнул король.
Коннетабль низко поклонился королю и вышел; Фидо проводил его до самой двери, дружелюбно помахивая хвостом.
На следующий день на рассвете, в то время, как его сиятельство Артур де Ричмонт находился в церкви Пресвятой Девы Деольской, а священник поднимался на алтарь, паж пришел ему доложить, что рыцарь де Жиак арестован и что все ожидают дальнейших приказаний графа.
— Пусть Ален Жирон и Робер де Монтобан с сотней копейщиков сопроводят его в тюрьму в Дюн-ле-Руа; когда он будет на месте, мой Бальи знает, что с ним делать. Ступайте! А вы, Жан де ла Буассьер, — прибавил коннетабль, поворотившись к другому пажу, — отправляйтесь в Бурж и предупредите палача, чтобы он выезжал в дилижансе в Дюн-ле-Руа, где его ожидает работа, за которую ему уже хорошо заплачено.
Отдав приказания, благочестивый Ричмонт опустился на колени и так отстоял всю мессу.
IV
Теперь нашим читателям будет понятно, почему Артур де Ричмонт попросил у короля ключи от города: он опасался, как бы рыцарь де Жиак ночью не сбежал. Однако председатель Королевского совета слишком полагался на оказываемые ему Карлом милости, чтобы испытывать страх и, стало быть, искать способа, как избежать ожидавшей его участи. Когда люди коннетабля проникли к нему в дом, взломав дверь топорами, тот безмятежно спал. Солдаты заставили его встать, не дав ему времени надеть ничего, кроме длинного бархатного платья, подтащили его ко входной двери и посадили на небольшую лошадку, нарочно приведенную для него. Прибыл паж с новыми приказаниями коннетабля. Все тронулись в Дюн-ле-Руа. Три часа спустя де Жиак был брошен в городскую тюрьму, и в тот же вечер Бальи зачитал ему смертный приговор.
Де Жиак выслушал его, сидя в углу, с босыми ногами, на каменном полу, упершись локтями в колени и уронив голову на руки. Когда чтение было окончено, Бальи спросил, каково его последнее желание.
— Священника! — глухо отвечал де Жиак.
Это было единственное, что он произнес со времени своего ареста, упрямо отказываясь отвечать на допросах. Бальи вышел.
Священнослужитель застал де Жиака в той же позе и, увидев, что по лбу арестованного струится пот, он стал призывать его к тому, чтобы тот встретил смерть со всем мужеством.
— Не смерть меня страшит, — молвил де Жиак, — с ней я слишком часто сталкивался лицом к лицу, чтобы она могла меня испугать. Я с ней знаком: это моя старая подруга и, ежели бы она пришла одна, я бы ее благословил.
— Смерть приходит вместе с Божьим милосердием, сын мой, — заметил священник.
— Или с отмщением, отец мой, — отвечал де Жиак.
— Доверьтесь тому, кто смертию смерть попрал, — продолжал монах, снимая с груди распятие и подавая его рыцарю.
Тот протянул было правую руку, чтобы взять его, но, едва дотронувшись до креста, он закричал так, словно коснулся раскаленного железа. Распятие упало наземь.
— Святотатство! — вскричал монах.
— Это не святотатство, отец мой, это произошло по забывчивости, — возразил де Жиак. — Мне следовало бы взять распятие левой рукой, потому что правая уже проклята. И, как видите, — прибавил он, подняв крест левой рукой и благоговейно припав губами к святому изображению, — у меня и в мыслях не было оскорбить священный символ нашего искупления.
— Должно быть, вы великий грешник, сын мой, — заметил монах.
— Столь великий, что боюсь, как бы мне не остаться без прощения.
— А ведь вы еще очень молоды!..
— Молод телом, но не душою! Годы заставляют жизнь идти шагом, страдания принуждают ее бежать бегом. Время само по себе продолжительности не имеет: счастье или несчастье делят его на мгновения или на столетия. Можете мне поверить, святой отец, что, хотя на моей голове нет ни одного седого волоска, мало стариков пережили столько, сколько я.
— Наши страдания в этом мире порою засчитываются нам в мире том, сын мой. Ничто не потеряно для того, кто полон раскаяния; вы попросили пригласить священника, и это позволяет надеяться, что то, что я, увидев вас, принял за пот, струившийся по вашему лицу от страха, было в действительности слезами раскаяния.
— Я призвал вас, как больной призывает лекаря, хотя знает, что недуг его смертелен. Я призвал вас, потому что надежда глубоко укоренилась в человеческих душах: когда душа угасает в этом мире, человек надеется, что она снова возгорится в мире ином. Я призвал вас, наконец, потому, что вот уже десять лет ношу в себе столь страшные тайны, что мне необходимо попытаться открыть их человеку, чтобы набраться смелости, перед тем как повторить их Господу Богу.
Монах поискал взглядом, куда бы сесть.
— Садитесь на этот камень, — предложил ему де Жиак, опускаясь на колени и уступая свое место.
Священник сел.
— Мне довелось пережить счастье, отец мой. Первые двадцать пять лет моей жизни пролетели в радостях и удовольствиях, Я был богат, знатен, отважен. Я был любимцем герцога Жана Неустрашимого, самого могущественного герцога всего христианского мира, как вам, должно быть, известно.
— Да, — пробормотал священник, — на горе несчастной Франции.
— А-а, так вы принадлежите к дофинезской партии, отец мой?
— Я был воспитан в любви к моим государям и в ненависти к англичанам.
— А я не испытывал ни любви, ни ненависти. Нет, неверно: я любил, но не тою любовью, о которой говорите вы; мне было все равно, в чьих руках находилось Французское королевство: законных королей или короля-завоевателя, лишь бы рука Катрин опиралась на мою, лишь бы ее глаза взирали на меня с нежностью, лишь бы ее губы шептали мне: «Я люблю тебя!..» Я стал ее супругом; вся моя жизнь сосредоточилась в этой женщине, отец мой; она была для меня счастьем и мукой, я принадлежал ей целиком; я был готов пожертвовать ради нее не только своим званием, своим состоянием, но жизнью, честью, вечным спасением. Отец мой! Эта женщина была мне неверна. Однажды я перехватил письмо; в нем назначалось свидание. Я не хотел верить своим глазам, я спрятался и увидел Катрин, выступавшую под руку со своим возлюбленным и не сводившую с него глаз. Я услыхал, как они сказали друг другу: «Я люблю тебя»; а ее возлюбленный оказался тем, кого я почитал своим монархом и любил как отца: это был герцог Жан Бургундский.
