— О! — вскрикнула она голосом, полным ужасной муки, — возьмите меня отсюда… Я ничего не видела… ничего не скажу! Клянусь матерью!..
— Полина! Полина! — повторял я, взяв ее за руки через решетку, — я пришел к вам на помощь, пришел спасти вас.
— О! — сказала она, вставая, — спасти меня… спасти меня… да, спасти меня! Отворите эту дверь… отворите ее сейчас, до тех пор пока она не будет отперта, я не поверю тому, что вы сказали!.. Именем неба умоляю вас, отворите эту дверь! — И она затрясла решетку с такой силой, к которой, казалось, женщина была не способна.
— Остановитесь, остановитесь, — проговорил я, — у меня нет ключа от этой двери, но есть средства отворить ее; я пойду поищу…
— Не оставляйте меня! — закричала она, схватив меня за руку через решетку с невероятной силой, — не оставляйте меня; я не увижу вас больше.
— Полина! — сказал я, поднося факел к лицу своему. — Вы не узнаете меня? Взгляните на меня и скажите: могу ли я оставить вас?
Полина устремила на меня свои черные глаза, мучительно стараясь вспомнить, а потом вдруг вскрикнула: «Альфред де Нерваль!..»
— Благодарю, благодарю, — ответил я, — ни вы, ни я не забыли друг друга. Да, это я, тот, кто так любил вас и еще любит. Вы видите, можно ли на меня положиться?
Внезапная краска покрыла ее бледное лицо: стыд так недалек от сердца женщины! Потом она отпустила мои руки.
— Долго ли вы будете отсутствовать? — спросила она.
— Пять минут.
— Идите, но оставьте мне факел, умоляю вас, темнота убьет меня.
Я отдал ей факел; она взяла его и просунула лицо сквозь решетку, чтобы следить за мной глазами. Я поспешно направился по прежней дороге. Проходя первую дверь, я обернулся и увидел
Полину в том же самом положении, неподвижную как статуя, держащая светильник в своей мраморной руке.
Пройдя двадцать шагов, я нашел лестницу, а на четвертой ступеньке спрятанный мной лом и тотчас возвратился. Полина была на том же месте. Увидев меня, она радостно закричала. Я бросился к решетке.
Замок был так крепок, что я обратился к петлям и принялся выбивать камни. Полина светила мне. Через десять минут петли одной половинки дверей подались, я потянул их и вынул. Полина упала на колени. В эту минуту она почувствовала себя свободной. Я вошел к ней; вдруг она обернулась, схватила с камня раскрытое письмо и спрятала его на груди. Это движение напомнило мне о пустом стакане. Я взял его с беспокойством и увидел на дне белый осадок.
— Что было в этом стакане? — спросил я, испугавшись.
— Яд! — ответила она.
— И вы его выпили?
— Знала ли я, что вы придете! — сказала она, опираясь на решетку. Только сейчас она вспомнила, что осушила этот стакан за час или за два до моего прихода.
— Вы страдаете? — спросил я.
— Нет еще.
— Давно ли был налит яд в этот стакан?
— Около двух суток; впрочем, я не могу определить время.
Я посмотрел опять в стакан. Остатки, покрывавшие дно, меня немного успокоили: в течение двух суток яд мог разложиться. Полина выпила только воду, правда отравленную, но, может быть, не до такой степени, чтобы она могла стать причиной смерти.
— Нам нельзя терять ни одной минуты, — сказал я, схватив ее за руку, — надо бежать и искать помощи.
— Я могу идти сама, — сказала она, отняв руку.
В ту же минуту мы пошли к первой двери; я запер ее за собой; потом достигли второй, которая открылась без труда, и вышли в монастырь. Светила яркая луна. Полина подняла руки и снова упала на колени.
— Пойдемте, пойдемте, — сказал я, — каждая минута может стоить жизни.
— Мне нехорошо, — ответила она, вставая.
Холодный пот выступил у меня на лбу. Взяв ее на руки, как ребенка, я вышел из монастыря и, сбежав с горы, увидел издали огонь, который разложили мои люди.
— На море, на море! — закричал я громким голосом, который показывал, что нельзя терять ни минуты.
Они устремились к судну и причалили рядом с берегом; я вошел в воду по колени, отдал им Полину и потом сам перелез через борт.
— Вам хуже? — спросил я.
— Да! — ответила она.
В этот миг я испытал что-то подобное отчаянию: нет ни помощи, ни противоядия. Вдруг мне пришла мысль о морской воде; я наполнил ею раковину, которую нашел в лодке, и подал Полине.
— Выпейте, — сказал я.
Она машинально повиновалась.
— Что вы делаете? — вскричал один из рыбаков. — Ее стошнит!
Этого-то я и желал: только рвота могла спасти ее. Минут через пять она почувствовала судороги в желудке, которые причинили ей сильную боль, тем более что она целых три дня ничего не брала в рот, кроме яда. Когда прошел припадок, ей сделалось легче; тогда я дал ей стакан чистой и свежей воды, которую она с жадностью выпила. Вскоре боль уменьшилась, за ней последовало полное изнеможение. Мы сняли с себя верхнее платье и сделали из него постель. Полина легла на нее, послушная, как дитя, и тотчас закрыла глаза. Я с минуту слушал ее дыхание: оно было частое, но правильное; опасность прошла.
— Теперь в Трувиль, — весело сказал я своим матросам, — и как можно. скорее: по приезде я подарю вам двадцать пять луидоров.
Тотчас мои честные рыбаки, думая, что паруса недостаточно, бросились к веслам, и судно полетело по воде, как птица, запоздавшая на море.
Глава V
Полина открыла глаза при подходе к пристани. Первым чувством ее был ужас; она думала, что видит сон, и протянула руки, как будто желая убедиться, что они не встретят стен подземелья, потом с беспокойством огляделась.
— Куда вы меня везете? — спросила она.
— Успокойтесь, — отвечал я, — эти строения, которые вы видите, принадлежат одной бедной деревушке. Обитатели ее слишком заняты, чтобы быть любопытными, и вы останетесь здесь в неизвестности столько, сколько захотите. Впрочем, если вы намерены отправиться, скажите мне только куда, и я завтра, сегодня, сию же минуту еду с вами, чтобы защищать вас.
— А если бы я уехала из Франции?
— Везде!..
— Благодарю! — сказала она. — Дайте мне только с час поду мать об этом: я хочу собраться с мыслями. Теперь моя голова и сердце больны, силы истощены, и я чувствую себя близкой к помешательству.
— Я сделаю, как вы хотите. Когда вы пожелаете меня видеть, велите позвать.
Она знаком поблагодарила меня.
Мы подъехали к гостинице. Я велел приготовить ей комнату в той части дома, где не жил сам, чтобы не подать Полине никакого повода к сомнению, потом приказал хозяйке подавать ей один только бульон, потому что всякая другая пища могла оказаться опасной для желудка больной. Отдав эти приказания, я возвратился в свою комнату.
