и с лязгом опрокинул его на пол.
В воздухе поднялась белая пыль. Потом она медленно осела на столе, на кителе Цвайгерта и его фуражке.
Лицо майора оставалось совершенно невозмутимым, он снял фуражку, слегка отряхнул ее, отложил в сторону, пригладил волосы и встал.
— Как вас зовут? — спросил он у офицера.
— Аксель Вебер, Семьдесят шестая пехотная. Воевал под…
— Сталинградом, — перебил Цвайгерт. — Эвакуирован раненым. Я знаю, как вас ранило. Вы самострел.
— Ч-что?.. — У Вебера глаза полезли на лоб.
— Об этом никто не знает, правда? Вы пытались застрелиться. Вам было очень страшно. Этот темный штабной подвал, эти постоянные обстрелы… Понимаю, дорогой мой. Понимаю. Смалодушничали. Вышли покурить зимним вечером на воздух и пустили пулю себе мимо сердца. Вы сами до сих пор не знаете, хотели покончить с собой или сделали это, чтобы выжить. Так бывает. Нашло что-то.
Вебер не знал, что ответить.
Власовцы замерли в пьяном изумлении.
— Правда, вы получили знак за ранение и уже несколько месяцев с гордостью рассказываете всем, что это был снайпер. Ну да, ну да. Хорошо, что ваш отец погиб в семнадцатом и не видел этого позора.
Побледневший Вебер схватился за край стула и с трудом уселся.
— Ничего страшного. — Цвайгерт дал ему бутылку коньяка. — Пейте сколько влезет. Какое дело вам теперь до Ржева? Пейте!
Вебер присосался к бутылке и начал пить без остановки. По его щекам текли слезы.
Когда он поставил бутылку на стол, Цвайгерт улыбнулся, похлопал его по плечу, резко сменил выражение лица и жестким тоном сказал:
— А теперь вон отсюда.
Вебер, всхлипывая, медленно встал, руки его дрожали. Шатаясь, он пошел к своему столу и уселся, непонимающе оглядываясь.
Возле их столика уже хлопотали девицы, они подметали рассыпанное и хихикали, поглядывая на власовцев.
Все это было дико, необычно, волшебно и вместе с тем чудовищно; все кружилось в вихре абсурдного танца: и музыка из патефона, и полуголые девки, и этот коньяк, и белая пыль в воздухе. Гуляева уносило. Он никогда не чувствовал себя таким счастливым. Никогда еще не было так пьяно и смело.
Он готов был отдать Цвайгерту всю свою жизнь, лишь бы это длилось вечно.
— Я готов отдать вам жизнь, — сказал он это вслух. — Лишь бы это длилось вечно.
Майор улыбнулся в ответ, не глядя на него, и чертил на подносе новую порцию.
Унесенный вихрем Гуляев не заметил, как две женщины в мехах утащили куда-то Фролова и Бурматова, а потом еще одна обняла его за плечо и прошептала на ухо с придыханием:
— Пойдем со мной, рыженький.
Роскошная, черноволосая, с пухлыми алыми губами. Валькирия.
Она взяла Гуляева за руку и повела в полутемный коридор, оклеенный алыми обоями. Гуляеву все виделось в неземном свете, искрилось, смеялось в ответ, и в этот момент он чувствовал себя богом.
Девица завела его в роскошную комнату, залитую бордовым светом, с огромной кроватью и охотничьим гобеленом на стене. Усадила на кровать, провела ладонью по лицу, поцеловала в щеку и игриво ткнула пальцем в кончик сломанного носа.
Гуляев зажмурился от счастья.
Девица легонько щелкнула его по носу и игриво захохотала.
— Я сейчас приду, рыженький, — сказала она. — Пять минут.
Встала и ушла, оглядываясь и смеясь.
Господи, думал Иван, куда же это я попал, что же это за счастье, почему мне так хорошо.
Он расстегнул китель и лег на кровать, широко расставил руки, представляя, будто он летит в этот темный потолок со старинной лепниной, в гобелен, в лес, на охоту, в сказочный мир.
Скрипнула дверь.
На пороге стоял Цвайгерт с «люгером» в руке.
Гуляев резко вскочил и сел на кровати.
Лицо Цвайгерта опять казалось другим, в нем не было и тени от былого веселья и развязности, глядел он строго и сурово.
— Гори огнем, — сказал он на чистом русском без малейшего акцента.
Прицелился и выстрелил Гуляеву в лоб.
* * *
Из статьи полковника РОА Владимира Бурматова в газете «Заря», март 1943 года
…Школа пропагандистов Русской освободительной армии в Дабендорфе скоро закончит обучение первого сбора. Курсанты, получив массу полезных знаний и умений, отправятся к русским военнопленным, чтобы рассказать им, как в Германии идут дела на самом деле.
Мы преподавали курсантам методику и практику пропагандистской деятельности читали лекции на темы «Германия», «Россия и большевизм», «Русское освободительное движение». Занимались строевой подготовкой, рассказывали, как найти правильный подход в общении с нашими соотечественниками. Проводили экскурсии по Берлину — к примеру, в прошлом номере вышел репортаж о посещении русскими курсантами пивоваренного завода.
Я горд, что принимаю участие в подготовке кадров для новой России. Уверен, что курсанты в самом деле станут элитой освободительного движения.
И вот что я хотел бы особо отметить незадолго до выпуска.
Друзья! Призывая соотечественников к оружию против большевизма, освободите свои души от ненависти.
Пусть ненависть к сталинской клике сплотит и воодушевит нас на поле боя. Но, разговаривая с нашими пленными братьями, покажите им, что сердца ваши горят любовью к России и русским. Надеждой на новую Россию. Верой в мужество русского солдата.
Мы ведем борьбу за построение России без большевиков, помещиков и капиталистов, в составе новой Европы под руководством Германии.
Мы сражаемся за восстановление частного землепользования, торговли и ремесленничества, за восстановление крупной промышленности. Россия под крылом Германии станет по-настоящему свободной и процветающей страной.
Наша задача — не разжечь в их сердцах ненависть, а пробудить подлинное русское национальное чувство.
Под руководством вождя Германии и новой Европы Адольфа Гитлера мы достигнем мира и согласия между народами.
Глава четвертая
Новорожденный просыпается в открытом гробу из черных обугленных досок, запах дыма бьет в ноздри.
Прямо над Новорожденным своды старого храма, размалеванные ужасными фресками. Нарисованный огонь пожирает людей, драконы терзают их скованные цепями тела, черти рубят мечами головы; круговерть огня, реки крови, и все это выцвело старинной мазней на облупленных сводах.
Вот толпа грешников ждет своей очереди у адских врат в виде пасти дракона; а вот жрет их живьем огромный змей, закованный в кандалы; а вот белый скелет верхом на трехголовом псе поражает людей трезубцем.
А в вышине храма, в самом центре, там, где должен быть купол, — огромная дыра, через которую светит ярко-алое небо с бордовыми облаками.
Сквозь пыльные витражи с картинами ада пробивается слабый бордовый свет.
Новорожденный смотрит на свое грязное голое тело. Это тело взрослого человека, но он знает, что имя ему — Новорожденный.
Больше он ничего не знает.
Он
