Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
времени, предпочитался более быстрому и эффективному. Реклама была запрещена, и сама мысль о том, что один цеховой мастер может производить конкретный продукт качественнее, чем его коллеги, считалась предательской. Стоило массовому производству текстиля в Англии XVI века поднять свою уродливую голову, как цеха направили королю протест. В результате «чудная мастерская», якобы состоявшая из двух сотен ткацких станков и имевшая своих мясников с пекарями, обслуживавших основную рабочую силу, была объявлена его величеством вне закона: подобная эффективность и концентрация капитала могли создать опасный прецедент.
Тот факт, что средневековый мир не породил рыночную систему, легко объясним: населявшие его люди не могли даже представить себе абстрактных элементов производственного процесса. В отсутствие земли, труда и капитала Средние века были вынуждены обходиться и без рынка; без рынка же (оставим в стороне живописные ярмарки и базары) развитие общества определялось волей местных царьков и традициями. Производство чахло или росло в зависимости от приказов землевладельцев. Если таких приказов не было, жизнь шла в соответствии с обычаем. Живи Адам Смит в XIV веке, он вряд ли почувствовал бы необходимость создания теории политической экономии. В том, что держало средневековое общество на плаву, нет никакой загадки; внешний вид и устройство этого механизма не были тайной за семью печатями. Этика и политика? Безусловно. Очень многие аспекты отношений мелких землевладельцев и крупных, а также последних и королей могли быть изучены и объяснены. Точно так же налицо был конфликт между учением церкви и мятежными устремлениями торгового сословия. Но к чему здесь экономика? Ни к чему. Кого могли заботить абстрактные законы спроса и предложения, издержки или ценность, если абсолютно все правила функционирования мира содержались в законах о земле, принятых финансовых правилах и церковных установлениях вместе с общепринятыми обычаями того времени? Адам Смит мог стать великим моралистом позднего Средневековья, но ни в коем случае не великим экономистом – ему было бы просто нечего делать.
Экономистам было бы нечем заняться в течение еще нескольких столетий – до тех пор, пока огромный самодостаточный и самовоспроизводящийся мир не изверг из себя суетливый, неугомонный и открытый для всех мир XVIII века. Возможно, «изверг» – слишком сильное слово, потому как трансформация заняла несколько сотен лет, а не произошла в результате одного яростного толчка. Но это изменение, как бы долго оно ни протекало, не было мирной эволюцией. Бившееся в агонии общество сотрясала революция.
Одна только коммерциализация земли, в результате которой основой претензии на участки стало не место в социальной иерархии, а готовность заплатить, не могла не подорвать крепко укоренившийся феодальный образ жизни. Вне зависимости от того, насколько жестоко они эксплуатировались своими хозяевами, превращение де-факто несвободных подмастерьев и сервов в «рабочих» означало создание класса запуганных и растерянных людей – пролетариев. Чтобы цеховые мастера стали капиталистами, нужно было преподать законы джунглей вчерашним хлебопашцам.
Ни один из описанных процессов нельзя было назвать мирным. Никто не хотел подобной коммерциализации жизни. Чтобы получить хотя бы примерное представление о силе сопротивления этим переменам, мы совершим заключительное путешествие – на сей раз во времена экономической революции.
Мы снова во Франции, на дворе 1666 год.[12]
Капиталисты ломают голову над тем, как противостоять важнейшему последствию все расширяющего свое влияние рыночного механизма – непрерывному изменению.
В какой-то момент возник вопрос, позволительно ли мастеру ткацкого цеха вносить усовершенствования в процесс производства. Вердикт был следующим: «Если ткач желает изготовить материю по своему методу, он не может немедленно начать производство, но обязан получить разрешение на использование необходимого ему количества нитей определенной длины от городских судей, которые огласят свое решение лишь после того, как выскажутся четыре старейших купца и четыре старейших ткача из его цеха». Можно только догадываться, сколько мастеров решались предложить свои улучшения.
Вскоре после того как «ткацкий вопрос» был решен, возмущение вспыхнуло в рядах производителей пуговиц; их ярость вызвал тот факт, что портные начали делать пуговицы из ткани – неслыханная наглость! Новшество, способное нанести урон давно существующей отрасли, вызвало праведный гнев властей, и изготовители тряпочных пуговиц были оштрафованы. Но для пуговичной гильдии этого было мало. Они потребовали права на обыск домов и гардеробов, а также штрафов и даже арестов тех, кто будет уличен в ношении предосудительных изделий.
Боязнь всего новаторского и необычного охватила не только кучку насмерть перепуганных купцов. Капитал единым фронтом встал на борьбу с переменами, а на войне все средства хороши. Несколькими годами раньше в Англии изобретателю революционного вышивального станка было не только отказано в патенте – Тайный совет настоял на уничтожении зловредной машины. Во Франции поступающий из-за границы набивной ситец угрожает благосостоянию швейной промышленности. Меры по отражению атаки приняты – гибнут около 16 тысяч человек! Только в Балансе по обвинению в торговле запрещенным ситцем семьдесят семь человек приговорены к повешению, пятьдесят восемь – к колесованию, а шестьсот тридцать один отправлен на каторжные работы, и лишь единственный счастливчик был отпущен на свободу.
Но капитал – вовсе не единственный производственный ресурс, отчаянно пытавшийся воспротивиться переходу жизни на рыночные рельсы. Ситуация с трудом еще более удручающа.
Давайте вернемся в Англию.[13]
К концу подходит XVI век – эпоха постоянного расширения английского могущества. Королева Елизавета отправляется в триумфальное путешествие по собственным владениям – но ее ждет горькое разочарование. Она восклицает: «Повсюду нищие!» Наблюдение весьма странное, ведь еще за сотню лет до того английская сельская местность в основном населялась возделывавшими свои земли крестьянами – составлявшими гордость всего королевства йоменами, которые принадлежали к крупнейшей в мире группе свободных, независимых и процветающих граждан. Теперь же – «Повсюду нищие!». Что произошло?
За это время возникла и приобрела заметную силу тенденция к отчуждению собственности одного человека в пользу другого, иными словами – экспроприации. Шерсть стала товаром, приносящим хорошие деньги, а для ее производства необходимы пастбища. Для расширения пастбищ проводилось огораживание общинной земли. Внезапно члены общины лишаются доступа к раскинувшимся пестрой мозаикой крошечным частным владениям (между которыми нет заборов, а границы определяются то деревцем, то валуном) и общим землям, где каждый мог пасти своих овец и добывать торф, – отныне все принадлежит владельцу поместья. На смену коллективному владению землей приходит частная собственность. Вот что записал некий Джон Хейлс в 1549 году: «…где раньше жили сорок человек, теперь все принадлежит одному лорду и пастуху его… И главный источник неприятностей – это овцы, из-за них весь люд прогнали с пастбищ, на коих раньше кормились разные животные, а теперь все овцы, одни овцы».[14]
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 105
