Барни невольно поеживался от испуга. Никогда прежде ему не приходилось видеть и слышать Луиса в таком состоянии, не говоря уже о собственном отце.
— Они, кажется, собрались прикончить обе бутылки, а, Лора?
— Мне все равно… — Она помолчала. — Единственное, о чем я сейчас могу думать, это о тех случаях, когда я с ней плохо обходилась. В прошлое воскресенье я назвала ее безмозглой соплячкой. Кажется, совсем недавно!
Барни нагнулся и шепотом сказал:
— Ты же не знала… И не могла знать!
И тут она разрыдалась.
— Я должна понести наказание! Это я должна умереть!
Барни молча поднялся, подошел к Лоре и ласково положил ей руку на плечо.
До конца этого жаркого, душного лета Лора, Барни и Уоррен без конца играли в баскетбол и только по субботам, отправляясь в «Савой», где были установлены кондиционеры, отдыхали от жары. Барни не мог припомнить, чтобы Лора хоть раз произнесла вслух имя сестры. Она сделала это только в первый учебный день, когда они втроем шагали в свою 148-ю школу.
— В этом году Исабель должна была пойти в первый класс, — заметила она будничным тоном.
— Да, — согласился Барни.
И Уоррен эхом повторил:
— Да.
Смерть ребенка всегда лишена завершенности. Ибо малыш продолжает жить в воспоминаниях своих родителей. И боль утраты с каждым годом лишь возрастает — по мере того как каждый день рождения вызывает новые мучительные мысли: «На будущей неделе мы отметили бы ей десять лет… Она бы порадовалась билетам в театр…»
Так было и с Исабель. Она отсутствовала физически, а страдание, причиняемое этим, присутствовало в доме Кастельяно постоянно.
Лора с нарастающей тревогой наблюдала, как ее родители все больше отдаляются друг от друга, оставляя ее при этом в вакууме. Каждый из них на свой лад искал утешения в молитве: Инес — во имя вечной жизни, Луис — чтобы забыться.
Свой путь назад к вере Инес начала с чтения и перечитывания святого Иоанна Крестителя, основателя ордена босых кармелитов шестнадцатого века и автора нескольких мистических сочинений, вышедших в семнадцатом веке на испанском языке. Этому поэту-мистику удалось выразить словами то, что, казалось, передать нельзя: «Vivo sin vivir en mi» («Живу без того, чтобы жить»); «Миего porque по шиего» («Умираю, потому что никак не умру»).
Та, что в юности отвергла церковь за поддержку фашистского режима Франко, теперь искала приюта у алтаря всепрощения. Ибо только церковь могла объяснить ей, почему умерла ее дочь. Местный священник более чем убедительно подтвердил опасения Инес, что гибель малышки ниспослана ей как наказание за все ее грехи.
В каком-то смысле Луис тоже искал Бога. Но лишь затем, чтобы обрушить на Него свой отцовский гнев. «Как Ты посмел забрать мою девочку?» — мысленно вопрошал он. А когда в ходе его ночных возлияний исчезали последние сдерживающие центры в мозгу, он начинал говорить со Всевышним вслух, в дикой ярости грозя Ему стиснутым кулаком.
Будучи врачом, он всегда действовал и принимал решения в одиночку, держась при этом с неизменной уверенностью, необходимой при общении с больными. Теперь же у него появилось ощущение, что он потерпел крушение и жизнь больше не имеет смысла. И боль подобного одиночества можно было смягчить лишь ежевечерней дозой анальгетика, то есть спиртного.
Даже когда по субботам Луис и Инес отправлялись на прогулку в парк, они хранили задумчивое молчание, объединенные в своей разъединенности. В такие часы Лора с радостью присоединялась к Барни для литературных чтений — это было новшество, недавно заведенное Эстел.
Раз в месяц Эстел выбирала какую-нибудь книгу для совместного чтения и обсуждения. Этим занятиям отводились дневные часы по субботам. Почетное место в них занимала «Илиада» наряду с «Последним из могикан» и поэтами вроде Уолта Уитмена — между прочим, их земляка-бруклинца!
Харольд тоже присутствовал, но сидел молча и слушал, лишь иногда одобрительно кивая, если Барни или Лора высказывали какое-нибудь особенно тонкое наблюдение. Уоррен был еще слишком мал, и потому ему разрешалось в это время гулять и играть в баскетбол. Но скоро, охваченный завистью, он потребовал, чтобы и его допустили на эти «семинары».
Жизнь в 148-й школе протекала без каких-либо потрясений. Барни и Лора большую часть уроков готовили вместе, поэтому неудивительно, что год они закончили почти с одинаковыми оценками. Однако чем они никак не могли похвастать, так это поведением. Однажды доведенная до белого каления учительница, мисс Эйнхорн, была даже вынуждена написать записку родителям с жалобой на хулиганство на переменах и болтовню на уроках. В другой раз Лора получила нагоняй за то, что стреляла в одноклассников шариками из жеваной бумаги.
Барни был в классе заводилой. Казалось, он прирожденный лидер. Лора страшно ревновала из-за того, что на переменках ее не принимали в баскетбольную команду без протекции Барни. Нравы того времени требовали, чтобы девчонки играли только с девчонками. Более того, ее не жаловали и большинство девочек, поскольку она была тощей, нескладной и чересчур длинной. По правде говоря, к неудовольствию Барни (и своему собственному), она была самой высокой в классе. Она раньше Барни преодолела пятифутовый барьер, затем махнула еще на дюйм, и казалось, конца этому не будет.
Все произошло словно по волшебству. Словно незадолго до Лориного двенадцатилетия добрая фея стала каждую ночь прилетать к ней в комнату, чтобы опрыскать девочку какими-то чудодейственными снадобьями. Грудь у Лоры начала расти. В этом не было никакого сомнения. И в жизни все снова встало на свои места.
Луис замечал изменения, происходящие с дочерью, и только молча улыбался. Инес тоже видела их и с трудом сдерживала слезы.
Заметил их и Барни Ливингстон и небрежно бросил:
— Эй, Кастельяно, да у тебя сиськи выросли!
Барни также взрослел, доказательством чего служил пушок на лице, который он именовал не иначе как «борода».
Эстел сочла, что настало время Харольду проинформировать старшего сына о «правде жизни».
При воспоминании об ознакомительной лекции, прочитанной ему собственным отцом тридцать лет назад, Харольд испытывал смешанное чувство гордости и страха. Она была посвящена исключительно птичкам и пчелкам, но не содержала ни слова о роде человеческом. Но уж он-то теперь сделает все как следует.
Итак, через несколько дней, дождавшись возвращения Барни из школы, отец призвал его к себе в кабинет.
— Сынок, мне надо поговорить с тобой на одну важную тему, — начал он.
Харольд тщательно продумал предстоящий разговор. Начать он намеревался ни много ни мало с Ноева ковчега, с тем чтобы завершить свою достойную Цицерона речь проблемой взаимоотношения полов. Но при всем его педагогическом опыте он оказался не в состоянии говорить на эту тему достаточно долго и исчерпал красноречие, не дойдя даже до размножения млекопитающих.
