она начинала придираться ко всем: и к родственникам, и к приятельницам, и к отцу-баловнику, и к дворовым людям, к горничным и лакеям. Тогда беда неминучая лишь последним. Остановить и образумить капризницу было некому, а сама она и не сознавала многого. Разве она знала, что ожидает наказанного гайдука, когда его переоденут в сермяжный кафтан да пошлют на выправку на завод в Калужскую вотчину или когда опальную сенную девушку оденут в "посконную" рубаху и отправят в степную деревню, на скотный двор, возить навоз, после светлых горниц, сытной пищи и безделья в московских княжеских палатах.
Сердечная тайна княжны была вполне известна только одной женщине. В доме было только одно лицо, которое имело влияние на княжну — главная мамушка, по прозвищу "Солёнушка", которая была настоящая барская барыня и поедом ела дворовых обоего пола и всех возрастов.
Мамушка эта, женщина лет пятидесяти, смуглая, почти чёрная, чуть не арапка, была происхожденьем Ногайская татарка, привезённая с собой ещё покойной "бешметной" княгиней, бабушкой Анюты.
Когда княжна Атыдже вышла за князя замуж, то вся свита княгини была отпущена домой, кроме трёх лиц: девушки по имени Салиэ, уже не молодой, которая ходила за барыней, и двух татар — старика Измаила и мальчугана Ахметки. Все трое оставлены были князем, перекрещены и закрепощены. Горничная Салиэ назвалась Прасковьей, Измаил — Андреем, а Ахметка — Прошкой.
Старик вскоре умер, а Прохор был теперь любимый кучер князя, за то что вина в рот не брал, вероятно втайне строго исповедуя ещё Магометов закон.
Горничная Прасковья, доверенное лицо молодой княгини Лубянской, сделалась тотчас по рождении княжны Анюты — её главной няней, а по смерти княгини — главным лицом или барской барыней во всём доме, так как это была единственная личность, с которой овдовевший князь мог по целым дням размыкивать своё горе, в беседах об жене, схороненной во цвете сил и лет.
Ребёнок Анюта, выросши, не звала няню христианским именем, а любила звать старым — Салиэ и уменьшительным Сальёнушка.
Для дворни этого было достаточно, чтобы кропотливую и придирчивую мамку и барскую барыню Сальёнушку княжны окрестить более простым и подходящим к её нравственному значению в доме именем "Солёнушка." И действительно, распоряженья, не злой от природы, но суровой и энергичной ногайской татарки, часто солоно приходились домочадцам и дворне.
Княжна и князь вскоре невольно последовали примеру большинства, так же стали звать любимицу, и крещёная татарка давно уже привыкла отвечать на прозвище: Мамушка Солёнушка.
Почти уже тридцати лет покинувшая свою родину, татарка, умная и суровая нравом — конечно не могла измениться и обрусеть так же легко и быстро, как молодой Ахметка.
Солёнушка была, напр., не столь богомольна, как все, и стоя в церкви, мало крестилась, а молча, умными глазами упиралась в алтарь или священника и что-то думала, своё... ей одной ведомое. Многих обычаев русских она не признавала и не любила, хотя исполняла усердно, чтобы не соблазнять дворовых и не упасть в их мнении.
Князя Прасковья конечно любила, а княжну боготворила.
Всё в княжне было ей дорого и мило, но всего дороже — чернобровое и матовое, нерусское личико Анюты, её крошечные ножки и ручки, каких не имели, да и не видали многие московские барышни; наконец походка этой внучки "бешметной" княгини, мелкая, быстрая, с порывистыми движениями или ловкими прыжками, словно бы кровь дикой козочки из лесов Чатырдага оказывалась в её жилах. Часто, не только в детстве, но и теперь — княжна легко и грациозно кидалась, напр., с кресла навстречу к отцу, как скачет дикая коза или олень по утёсам скал.
И вот с этой княжной-козочкой, стало быть и с её верным рабом Солёнушкой — случилось событие за год пред тем. Они влюбились... Первая бессознательно пылко, а вторая — из преданности к своему дитятке.
VI
Князь Артамон Алексеевич от окружающей его суеты в городе или по другой какой причине — тоже изменил немного свой образ жизни. Он чаще выезжал из дома, видался с приезжими из Петербурга сановниками. Он был чем-то озабочен, но молчал...
Однажды утром, когда вся Москва уже волновалась от наехавших отовсюду гостей, а главное вследствие слуха в народе о приезде самой красавицы-царицы в Петровское-Разумовское, в доме князя тоже было шумнее.
У князя сидел в гостях его старинный знакомый сенатор и генерал-поручик Камыш-Каменский, хохол и приверженец Разумовских, вышедший в люди чрез гетмана.
Генерал жил прежде в Москве лет шесть, затем был переведён по службе в Петербург и, повысившись в чинах, теперь снова приехал на коронацию в числе прочих сановников.
Первый его визит был к князю Лубянскому, которого он любил за прежнее хлебосольство и радушие.
Теперь генерал сидел в гостиной князя и рассыпался в похвалах новой государыне, рассказывал князю в подробностях про "действо" народное в Питере в прошлые июньские дни и про все мудрые распоряжения, которыми ознаменовалось уже новое царствование.
Князь помалкивал, слушая собеседника, и только изредка вставлял:
— Давай Бог! Пошли Господи!
Князь был восторженным поклонником, как и все москвичи — покойной императрицы, "дщери Петровой", и его тайно смущало происхождение новой самодержицы. Но об этом он не считал возможным высказаться Питерскому сановнику.
— Ну, а что твоя красавица? — спросил наконец генерал. — Я чаю — теперь уже девица.
— Дочь? Ещё бы не девица. И уж старая, — усмехнулся князь.
— Как старая, Бог с тобой. Я её помню махонькой когда здесь жил, тому будет годов семь, шесть... Ей было годов десять.
— Нет. Ей были уж все 13. Стало быть и считай. Старуха.
— Чего же ты её держишь в девицах? Хоронишь что ль от всякого глазу. Замуж надо! — странно выговорил сенатор.
— Это успеется... Да и сама она не хочет.
— Пустое. На то девица и родится, чтоб замуж выйти, — сказал снова гость и, не выдержав взгляда князя, отвёл глаза в сторону, как будто боялся, что князь в его глазах прочтёт его тайную мысль.
— Уж и ты, кащей — не в женихи ли метишь на старости! подумал всё-таки князь и прибавил: её дело... её дело... Не наше дело! Когда захочет, тогда и выберет себе мужа! И Артамон Алексеевич, умышленно переводя разговор на другой предмет, спросил:
— Ну, а какой награды ожидаешь после священного коронования. Тебе бы пора уж в генерал-аншефы.
Генерал и сенатор самодовольно улыбнулся, оглядывая искоса свой мундир, весь ушитый
