что я заслужил особое внимание Пересветова), позволь мне излагать мои мысли и в письмах к тебе. Прощай, Анюточка, напиши мне: «Что ты? Как ты? Переменило ли тебя время?», как говорит Тургеневский Михалевич… милый Тургенев, – прочла ли ты его всего, и что вообще ты теперь читаешь?
Еще раз желаю тебе всего, всего хорошего. Крепко, крепко целую тебя. Всех наших – кого целую, кому кланяюсь, а кому – целую ручки. Что поделывает Жоржа?
Твой брат и друг М. Врубель
Извини, что так мало и бестолково пишу, – нет времени: много задано на завтра из геометрии.
1873 год. Люстдорф [Одесса], 9 августа
Как ни совестно, дорогая Анюта, а надо признаться, что я таки с большим и большим трудом свыкся с мыслью, что мне надо же наконец тебе писать; но и после этого момента я не раз садился за перо и вставал, оставляя бумагу совершенно чистою. Причина первого обстоятельства – лень, которой особенно много набирается летом, в пору созерцания и dolce far niente[24]; причина же второго залегла в страстишке блеснуть красноречием, глубокомыслием и многим, что так прекрасно и чтимо, если оно своеобразно или лучше – не присвоено и естественно, и что, в то же время, так пошло в переписке между нами, обыденными, дюжинными людьми, где оно – или высижено, или нахватано par ci par la…[25] но выходит, кажется, что моя фраза сама противоречит ее содержимому!..
Итак, скорее к делу! В сторону фразы! Надо только окончить начатый с письмом период… Что, бишь, я там такое сказал? Да, да! Вспомнил! Так вот, сегодня вечером, садясь к тебе писать с твердым решением дописать, я тем самым проявил всю ясность усвоения взгляда, самого, как видишь, нелестного на те две страстишки, что так замедлили появление на свет этого письма. Кажется, ясно, но не совсем-то коротко. Итак, радуйся излечению твоего брата от сих двух пороков! Но пусть эта радость не заставит тебя забыть вбить тот гвоздь, на котором уже висело и висит столько ушей последователей Брамы и Будды!.. Буду, по возможности, рассказывать тебе все о каждом члене нашей семьи.
Папаша, слава богу, здоров и, кажется, остался совершенно доволен каникулярным временем, проведенным в семье и без особенных хлопот и треволнений, каковые отравляли папаше всю прелесть летних каникул уже много лет подряд; вспомни только батальонные смотры в Саратове, приготовление к экзаменам в Петербурге, командировки и наконец Гартингов в Одессе. Папаша ежедневно занимается с Лилей по два часа, и Лиля сделала за лето большие успехи в чтении и особенно в письме: она начала также заниматься арифметикой и очень бойко решает задачи над числами до десяти. Вообще Лиля очень способная и талантливая девочка, обладающая, однако, всеми недостатками, которые, помнишь, так резко выдавались в характере Шушки-ребенка (не смею предполагать, чтобы они оставались и теперь в моей любезной кузине, Александре Владимировне).
Мамаша совершенно поправилась от того катара и того общего состояния слабости, что так надоедали мамаше и беспокоили нас всех в продолжение нескольких месяцев. Предостережение тети Вали: поменьше доверяться докторам получило в мамашином выздоровлении одно из того множества подтверждений, которые мы встречаем на каждом шагу: мамаша только тогда почувствовала себя совершенно здоровою, когда бросила предписанное ей Мерингом лечение (ванны и воды), которое он навязал мамаше, имея слишком серьезный взгляд на болезнь, происходившую, в сущности, от простуды и беспокойства, которое в громадном количестве доставляли нам Гартинги, с которыми Папаша по этому случаю и разделался.
Но наш пансион, однако, не останется пустым: мы имеем в виду трех учеников и, замечательно, опять-таки все – нерусских, судя по фамилиям: Мольский, Альбрант и Нокошидзе. Володя вышел таким, каким я предсказывал: далеко не толстым, с большими голубыми глазами, папашиным носом и маленьким хорошеньким ротиком, – словом, очень похожим на Сашу; прибавь сюда Сашину болтливость и даже процеживание слов отчасти в нос, и сходство будет еще поразительнее. В Володе нет той умственной и телесной живости, что так бросается в глаза в Лиле, ни ее эстетических наклонностей; но он неглуп и любит очень острить и очень удачно; если бы он был сыном гоголевского Манилова, то был бы, наверно, назначен в дипломаты, что не помешало бы ему, как и маниловскому Фемистоклюсу, пускать посторонние капли в суп; вот тебе сегодняшний казус с Володей совершенно в этом роде: ему няня дает манную кашу и оставляет его; Володя попробовал кашу, затем снимает сапоги и чулки и ноги – в кашу!.. Варюта[26] покуда прелестная, забавная толстушка и больше ничего.
Что касается твоего возлюбленного братца Мишеньки, то он собирался за лето сделать и то и другое и не сделал ничего, или почти ничего. Говорю тебе об этом печальном факте прежде всего потому, что он меня в данный момент, как и во все последние дни каникул, терзает и будет терзать немилосердно: господи, боже мой! Уже пролетели те два месяца, в которые я собирался прочесть «L’histoire des girondins»[27] Ламартина (подаренную мне папашей), пройти пятьдесят английских уроков из Оллендорфа, прочесть Фауста на немецком – и ничего из этого не сделал! Лентяй! Повторяешь себе ежеминутно, досадуешь на себя, а все-таки каникулы канули в вечность и ничем уже не поможешь.
И ведь так случается каждые каникулы, каждый более или менее продолжительный праздник… А еще говорят, что опыт научает. Ну, что было, то прошло!.. Проклятые поговорки: я часто думаю, что русский народ для того так много насоздавал поговорок, чтобы всегда иметь возможность придавать посредством коллективной мудрости санкцию проявлениям своей индивидуальной немощности и умышленной недальновидности.
Извини за множество иностранных слов, право, они явились не из хвастовства.
Итак, за лето я ничего не сделал. А между тем вчера я слышал от Пятницкого (ты его ведь помнишь), что у нас остается тот же преподаватель латыни, что и был в прошлом году, т. е. строгий Опацкий; историк же и географ будут новые и молодые, на место прежних старых; обстоятельства, как видишь, не совсем благоприятные для человека, ничего не делавшего за лето! Теперь я несколько заплатываю прореху: повторяю латынь и еще кое-что. Но если науки в комнате Михаила Врубеля, в доме № 37, и не процветали за лето, зато искусство, т. е. рисованье, несколько подвинулось.
Я еще прошлое лето начал писать масляными красками и с тех пор написал четыре картинки; копию с Айвазовского «Закат на море», копию с «Читающей старушки» Жирара Дове, «Старика, рассматривающего череп» и копию
