4
Мой старший брат Юнас, служивший в гвардии, взял увольнительную, чтобы помочь с организацией уборки урожая. Раньше я про это не думал, а благодаря ему понял: наша с Линнеей любовь ни для кого в Тре Русур не секрет. Уже на следующий день он позвал меня в конюшню — дескать, пошли, покажу нового коня, закрыл ворота и с кривой улыбкой треснул по плечу.
— Слышал от конюхов, вроде бы ты хороводишься с дочкой нашего арендатора?
Я уставился в пол и не сказал ни слова.
— Красивая, говорят, девка, — продолжил он, посмеиваясь, — но не забывай — деревенщина! Тебе бы, Эрик, повыше целиться… Не скажу про все остальное, но мордашка у тебя — дай Бог каждому.
Мои щеки залила краска, и это, похоже, развлекло его еще больше.
— Злые языки поговаривают… скажи-ка, она и вправду маленько не в себе? Считает себя особенной… дурочка, короче. Думаю, так и есть. Иначе не объяснишь — как ей удается выдержать твое общество?
Юнас ткнул меня кулаком в бок — не обижайся, мол, шучу. Давай, рассказывай, как вы с ней милуетесь.
Я по-прежнему молчал. Он покачал головой и поднял палец — смотри, парень, доиграешься. И оказался прав.
Я не видел Линнею Шарлотту несколько дней — шел праздник урожая. Как только закончилось веселье, меня вызвал отец.
Кто-то ему доложил.
Уже несколько недель я почти не видел отца, и только теперь заметил, насколько он сдал. Меланхолия все углублялась и углублялась, за несколько месяцев он постарел на несколько лет. Лицо покрылось морщинами, когда-то роскошная шевелюра сильно поредела. Похудел не меньше, чем на полпуда, щеки, когда-то пухлые и гладкие, ввалились так, что я даже испугался. Гардины в его роскошном кабинете были задернуты, яркое послеполуденное солнце сюда почти не проникало, а узкие полоски света между шторами только подчеркивали мрачную торжественность обстановки.
Он велел мне присесть на один из двух стульев, поставленных друг напротив друга, — думаю, специально для этого разговора.
— Учитель говорит — ты почти забросил занятия, — обреченно вздохнул отец.
Я виновато склонил голову и молчал — все-таки лучше, чем врать.
Он выждал еще немного и перешел к делу.
— Предполагаю, ты с ней спишь, — не столько спросил, сколько заявил отец.
Я почувствовал, как краснею, и отрицательно замотал головой. В ушах чуть ли не взрывами отдавались удары сердца.
Очевидно, ответ был для него неожиданным, и следующий вопрос последовал не сразу.
Отец встал, подошел к окну и слегка раздвинул шторы.
— А почему? — спросил он, не оборачиваясь. — Эрик… ты младший сын в семье. Это не самый лучший жребий. Ты прекрасно понимаешь: имение унаследуешь не ты, а старший сын, Юнас. А тебе, чтобы продолжить наш род, придется потрудиться и найти хорошую партию. Если тебе так уж нужна женщина, есть сотни отцов, и они готовы очень щедро заплатить, чтобы их дочери рожали дворян.
У меня закипали слезы обиды, и это не ускользнуло от внимания отца. Он недовольно поморщился, покинул место у окна и опять сел на стул.
— Пойми меня правильно. Я же не говорю, что ты должен немедленно порвать с этой девицей Коллинг. Ничего подобного. Забавляйся с ней, сколько хочешь. Забеременеет — ничего страшного: прокормим и бастарда, найдем и ей хорошего мужа. Не обеднеем. Но жениться на ней никто тебе не позволит, Эрик. Никто из Тре Русур не женился на простолюдинках. Никто и никогда.
Я изо всех сил потер щеки, и у меня еще больше загорелось лицо. Заговорил и чуть не застонал от стыда — так жалко звучал мой голос среди тяжелых штор, книжных полок и набивных штофных обоев.
— Ее отец — состоятельный фермер, — чуть ли не пробормотал я. — Для меня достаточно.
Тут и отцу пришел черед покраснеть, только не от смущения, а от гнева.
— Значит, нестроганый щелястый пол тебе милее нашего паркета? Значит, пока ты ее тискаешь, шелковые простыни не нужны? Сойдет и вшивый соломенный матрас? Ты думаешь, нам даром досталось все, что ты видишь вокруг? Ничем не пришлось пожертвовать? И ты плюешь на все, что твои предки добывали жертвами, мечом и трудом? И только потому, что тебя дернул черт влюбиться в деревенскую девицу?
Я почти никогда не возражал отцу, а если и возражал, то потом горько раскаивался. Но захлестнувшая меня любовь придала мужества.
— Я люблю ее больше жизни. — Мне казалось, я вполне владею собой, но голос все же сорвался на фальцет. — Мы уже помолвлены, пусть не перед алтарем, но Бог нас услышит! Услышит, укрепит и поддержит!
Отец меня оборвал. И заговорил — странно, с хриплым бульканьем, как забытый на огне чайник.
— Твоя мать отдала жизнь, чтобы ты появился на свет! Ты и тогда был ленив и ни к чему не пригоден, ты покинул ее лоно слишком поздно и разорвал его в клочья! Господи, сколько счастливых лет мы могли бы прожить вместе, если бы не ты! Ты отнял ее у меня. И что ты делаешь, чтобы искупить этот страшный грех? Хочешь погубить и свою жизнь! Жизнь, купленную такой страшной ценой! Ты…
Он прервался и молчал довольно долго — пытался успокоиться.
— В декабре тебе будет пятнадцать. И запомни — после этого должно пройти еще три года, прежде чем ты
будешь вправе самостоятельно принимать подобные решения.
— Буду ждать столько, сколько понадобится, а если…
Отец поднял руку с растопыренной ладонью — помолчи.
— Я посылаю тебя на юг. Сен-Бартелеми[6]. У моего знакомого там торговые дела, он и для тебя найдет местечко, если я попрошу. Исполнится восемнадцать — у меня никаких нрав помешать тебе вернуться и делать, что хочешь. Остается только право надеяться — а вдруг возьмешься за ум. И думаю, это не пустая надежда: посмотришь мир и наверняка забудешь все эти глупости.
Я вскочил так резко, что стул чуть не упал.
— Никогда! Никогда ее не оставлю! — Я на подгибающихся ногах двинулся к двери, но меня остановил отцовский окрик.
— Запомни: откажешься ехать в колонию, буду вынужден лишить ее отца права на аренду. Выбирай сам!
Я выскочил из кабинета как ошпаренный и буквально ворвался в свою спальню. Отец расставил мне ловушку, из которой нет выхода. Растерянность и отчаяние сменились бешеной яростью. Я даже не подозревал, что на такое способен. Я словно ослеп, будто на голову накинули мешок. Ничего не видел, кроме кровавого тумана. А когда очнулся — обнаружил, что стою посреди разгромленной комнаты. Опрокинутый шкаф, сломанные стулья. Я долго не мог понять, что произошло. Будто стал свидетелем театрального представления. Прошел первый акт, все замечательно. Занавес опустили, а когда подняли — полный хаос. Забыли сыграть сцену, объясняющую, откуда он взялся, этот хаос. Посмотрел на руки — кулаки окровавлены, суставы опухли… если бы не это свидетельство, я бы наверняка решил — потерял сознание. Потерял сознание, а в это время неизвестный злоумышленник разгромил мою спальню.
