Самостоятельную жизнь в Тобольске он начинает с преподавания в духовной семинарии философии и красноречия. Он чувствует себя уверенным. И его совершенно не смущает, что тобольчан несколько шокируют его белая шляпа и модная одежда. Но ведь кто-то же должен знакомить молодую сибирскую столицу с нравами, модой, утверждающимися в еще более молодой столице Российской империи!
Священнослужитель-белец Петр Словцов не отказывается от выступлений с проповедями перед жителями Тобольска в белокаменном Софийском соборе, прекраснейшем во всей Сибири. Открытость, сердечность молодого Словцова, блестящее владение живым словом быстро снискали ему признательность, уважение среди прихожан, семинаристов и товарищей.
4.
Проповеднические выступления П.А. Словцова в Тобольске продолжались недолго, завершились большим скандалом, повлиявшим на всю дальнейшую судьбу будущего историка. В проповеди, произнесенной в день рождения Екатерины II 21 апреля 1793 года, Словцов резко говорил о тех, кто любыми способами стремился пробраться к вершинам власти. Проповедник пренебрежительно отзывался о наградах на груди чиновников: «…сии звезды и кресты суть искусственные насечки, доказывающие только то, что мы имеем художества». Но настоящий скандал вызвала другая проповедь — ее Словцов произнес в утренние часы 10 ноября 1793 года в Софийском соборе. Некоторые места проповеди духовное начальство восприняло как чрезмерно вольные, представляющие опасность для государственных устоев. На выступлении молодого священнослужителя присутствовал и наместник Тобольского наместничества А.В. Алябьев — отец будущего композитора А.А. Алябьева. После выступления Словцова наместник не просто обеспокоился, а попросил, чтобы ему доставили текст, с которым проповедник обратился к прихожанам (отец композитора был несколько туговат на ухо и не все расслышал). А.В. Алябьев, познакомившись с текстом проповеди, долго раздумывал, а затем все-таки счел необходимым обратиться с пространным письмом к генерал-прокурору А.Н. Самойлову в Санкт-Петербург, изложив собственное отношение к выступлению 26-летнего проповедника. В письме Алябьева к главе российской Фемиды были, в частности, и такие слова о проповеди Словцова: «…Я усмотрел в ней многое, по понятию моему, противное высшей власти и непозволительное говорить верноподданному Ея Императорского Величества…»
А проповедь, в которой была усмотрена страшная крамола не только одним тобольским наместником, Словцов произносил в тот день, когда в соборе происходил молебен в связи с бракосочетанием царского наследника Александра Павловича. Среди слов, произнесенных в Софийском соборе Петром Андреевичем, конечно, были такие, которые просто не могли остаться незамеченными, не привлечь к себе внимания. Эти слова звучали резко и вызывающе. «Тишина народная есть иногда молчание принужденное, продолжающееся дотоле, пока неудовольствие, постепенно раздражая общественное терпение, наконец не прервет оного. Если не все граждане поставлены в одних и тех же законах, если в руках одной части захвачены имущества, отличия и удовольствия, тогда как прочим оставлены труды, тяжесть законов или одни несчастия, то там спокойствие, которое считают залогом общего счастья, есть глубокий вздох, данный народу тяжким ударом; то спокойствие следует из повиновения, но от повиновения до согласия столь же расстояния, сколь от невольника до гражданина. Еще прибавим, что целый народ не был искони ни в чем единодушен, разве в суеверии и заблуждениях политических». Текст этой, как и других проповедей Словцова, намного позже был опубликован в издании «Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете» (М.,1873. Кн. 3).
Россия еще не забыла страшный пугачевский бунт, «бессмысленный и беспощадный», по пушкинскому определению, только что весь мир потрясла гроза Французской революции… А Словцов позволяет себе выступать перед согражданами-христианами со словами, отнюдь не призывающими к тишине и спокойствию. Возмущен был не только тобольский наместник — не находили себе места архиепископ Варлаам, ректор Тобольской семинарии архимандрит Геннадий. Им опять и опять слышались дерзкие слова, сказанные в храме любимцем паствы. «Могущество монархии есть коварное оружие, — заявлял проповедник, — истощающее оную, и можно утверждать, что самая величественная для нея эпоха всегда бывает роковою годиною… Рим гордый, Рим, воспитанный кровию целых народов, готовился уж раздавить почти всю вселенную, но что ж?.. Оплачем надменную его политику. Он ниспал под собственною тяжестью в то время, когда наиболее дышал силою и страхом. Есть меры, далее коих не дерзает преступить счастие народов».
Подобных слов и разъяснений стены белокаменного Софийского сибирского собора никогда не слышали! Однако проповедник и не помышлял снижать напряженность в своем Слове: «Не заключайте, чтобы церковь роптала противу сих покровителей отечества! Нет, она окровавленным их теням приносит жертвы курения и чтит воинский меч, как спасения орудие».
Тобольск буквально гудел после столь взволнованного обращения проповедника к народу. Но арестовали Словцова лишь в начале февраля 1794 года — к тому времени текст проповеди архиепископ Варлаам уже отправил митрополиту Гавриилу. С проповедью ознакомилась и Екатерина II — она велела столь смелого проповедника доставить в Петербург, чтобы самолично на него поглядеть. Приказ императрицы был исполнен незамедлительно. Опального проповедника везли в столицу той же дорогой, по которой три года назад по велению Екатерины II из Петербурга препровождался с длительной остановкой в Тобольске «бунтовщик, хуже Пугачева» А.Н. Радищев, сосланный на «10-летнее безысходное пребывание» в Илимский острог.
Словцова по назначению велено было доставлять в большой строгости — в городах выходить из экипажа не позволяли. Зимняя дорога основательно его измотала — лишь в небольших населенных пунктах он покидал возок на время ночлега либо выходил из него с позволения сопровождавшего где-нибудь между селеньями.
В Петербурге провинившегося Словцова тщательно, подробно допросили и митрополит Гавриил, и глава Тайной экспедиции С.И. Шешковский (во время допроса у него на столе лежала плетка!), и в канцелярии генерал-прокурора А.Н. Самойлова. И все же П.А. Словцову удалось убедить допрашивающих, что в своем выступлении он не имел никаких противогосударственных намерений и тайных замыслов!
Однако дальнейшее развитие событий приобрело поворот совершенно парадоксальный и заставляет нас обратиться, как это ни покажется странным, к имени Александра Македонского, с историей России в целом, а уж тем более Сибири, практически никак не связанного. Лишь в отношении одного человека за всю историю России было проведено дознание для выяснения его взглядов на деятельность великого монарха. Таким человеком оказался П.А. Словцов!.. Опальному преподавателю Тобольской духовной семинарии было предъявлено обвинение в намерении… оскорбить честь и достоинство могущественного монарха.
На каком основании возникло столь дерзкое обвинение? Оно появилось в результате того, что при обыске среди изъятых у Словцова бумаг оказались странички, на которых действительно был написан его рукой текст с нелестным отзывом по поводу пристрастия монарха к завоеваниям. Однако по выдвинутому обвинению Словцов объяснил в Тайной экспедиции, что текст на листках принадлежит не ему, а представляет собой перевод из книги известного римского историка и ритора Курция Руфа Квинта «История Александра Великого Македонского». Перевод выполнил и записал сам Словцов, готовясь к проведению очередного занятия в семинарии. И хотя отпало и это нелепое обвинение, все же Словцову за свое чрезмерное пристрастие к справедливости и за интерес к драматическим страницам мировой истории пришлось давать длинные подробные оправдательные показания.
