А «битва» с «пушками» в убедительном родстве. Битов не раз обыгрывал свою фамилию, точнее работал с ней, как он работает и с другими именами, находя в них ключи судьбы. И не случайно один из фирменных текстов Битова называется «Битва» – размышление о словаре и писательском слове, о прозе и музе, о поэзии и ее живых смыслах, и, наконец, о «воинственности слова, отличающей поэзию от непоэзии». Блоковское «И вечный бой!» Битов относит «к самому стиху, к его победному продвижению от строки к строке». Но и проза, по Битову, завоевательна – это борьба за смысл, и всякая речь «которая с долей истовости “хочет что-то сказать”» – «это битва, это война, это бой».
Еще есть у Битова «Битва при Альфабете», тоже фирменный, символический текст – его название содержит метафору того жизненного дела, которое требует от художника едва ли не подвига (здесь нам поданного в виде святочной истории). Так что «битва» – это особое битовское слово, как-то связанное с существом писательского дела и так хорошо разработанное Битовым, что теперь уже кажется, что в русском языке оно произведено от его фамилии.
Ну а с пушками и так все ясно. В конце последнего битовского эссе о Пушкине он цитирует незамысловатые стихи: «Не Пистолетов, не Ружьёв, – но Пушкин!», связывая пушкинское имя не с легким пухом (как у Блока: «легкое имя: Пушкин»), а с тяжелой победительной пушкой, с громом артиллерийской канонады. А если вспомнить все пушкинские пушки, которые то «грохочут», то «с пристани палят», да еще вспомнить войсковые строфы «Домика в Коломне», в которых поэт предстает как «Тамерлан иль сам Наполеон», то внутренняя связь Пушкина с битвами и пушками будет удостоверена надежно.
Про кого из наших с вами современников можно сказать без натяжки: такой-то и Пушкин? Ни про кого. С первой третью прошедшего века дело обстоит лучше: Блок, Ахматова, Мандельштам, Ходасевич – да, пожалуй, и все. Дальше, может быть, Набоков. Но среди живущих ныне авторов, в том числе и самых замечательных, реальных кандидатов на такую тему больше я не вижу, и это – еще один признак пережитого нами слома эпох. В этом отношении Битов – единственный, это реально так, и тут заключена какая-то личная тайна.
Начнем с того, что Битов действительно много о Пушкине написал. С этого начнем, этим закончим, но дело не в этом. Есть среди нас написавшие о Пушкине не меньше, но никто и никогда и ни с какой трибуны не станет говорить на тему «Сурат и Пушкин» (подставляю себя, чтоб других не обидеть). Итак, дело не в объеме написанного, и все же нужно обозреть пушкинский текст Андрея Битова, хотя сделать это нелегко. Начало своего пушкинизма Битов указал сам в «Мании последования» – это 1949 год, когда он, в возрасте Пушкина-лицеиста, впервые, для школьного доклада, прочел Пушкина всего. Первая опубликованная работа о Пушкине – статья Левы Одоевцева «Три пророка», помеченная 1970 годом и не потерявшая своей взрывной силы за прошедшие 37 лет. К «Трем пророкам» прибавим весь «Пушкинский дом» – роман о Петербурге и России как о «ПУШКИНСКОМ ДОМЕ без его курчавого постояльца», а дальше следуют «Предположение жить» (1980–1984), небольшая плотная книжка из семи текстов, которая впоследствии легла в основу большой, подготовленной совместно с Марией Виролайнен книги «Предположение жить. 1836» – о последнем годе жизни Пушкина (издана в 1999-м). К 1985 году относится вершина и концентрация битовского пушкинизма – рассказ «Фотография Пушкина», дальше – совместные с Резо Габриадзе серия «Пушкин за границей» конца 1980-х – 1990-х и книжка «Трудолюбивый Пушкин» (1991 год, тираж 99 экземпляров, нумерованных и подписанных авторами), книга «Вычитание зайца» малая, с рисунками Габриадзе (1993) и на ее основе подготовленная большая «Вычитание зайца. 1825» (2001) с вошедшей в нее пьесой «Занавес» и несколькими эссе 1990-х годов, фильм «Медный Пушкин» (1999), книга «Воспоминание о Пушкине» (2005) с пушкинско-гоголевским и пушкинско-грибоедовским сюжетами и эссе о «Медном Всаднике» «Мания последования», породившем, в свою очередь, пушкинский электронный проект «Глаз бури» (уникальный мультимедийный диск вышел в 2003 году в издательстве «Emergency exit»).
О последней пушкинской книге Битова нужно сказать особо – это книга «Моление о чаше. Последний Пушкин», соединившая битовские тексты о последнем годе жизни Пушкина, старые и самые новые, 2007 года. Между первыми и последними – 27 лет, лермонтовская жизнь. Целую жизнь Битов думает об одном и том же – это дорогого стоит и что-нибудь да значит. Небольшая на вид книжка оказывается изнутри большая, как судьба. «Последний Пушкин» – сильная формула, она точно отвечает непосредственному содержанию книги, но и превышает его: последний год жизни, последний прозаический текст, последний лирический цикл, последняя дуэль, последнее письмо – и вообще наш последний Пушкин, экзистенциально последний, с его последней глубиной, последней правдой, после которой, кажется, ничего уже не может быть. Мы привыкли повторять высокопарные тютчевские строки: «Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!», а мне хочется ответить на это словами современного поэта: «Первых любовей много – последняя одна». Последняя любовь посерьезней, чем первая, Тютчев тоже это знал.
Подзаголовком «Последний Пушкин» Битов как будто еще и зарекается, как и раньше он зарекался – сочинять стихи и писать о великих людях. Но зарекаться бессмысленно, когда не мы выбираем, но нас. Вот тут и заключено главное в пушкинизме Битова – перед нами случай не просто «избирательного сродства», но очевидной обоюдной связи, открытого канала общения между двумя людьми в том пространстве, которое не знает границ, на «луговине той, где время не бежит». А иначе как объяснить те битовские прозрения, догадки, которые так редки в профессиональной пушкинистике, разве что у Анненкова да, как ни странно, у Благого, зато у поэтов нередки – у Ахматовой, у Ходасевича. У Битова мы знаем такие пронзительные догадки, из старых – о двух пушкинских статьях о Вольтере, из недавних – о связи пушкинской записи о некоем «Эн» или «Аш» с Гоголем и его «Невским проспектом». Сейчас это кажется очевидным, а до Битова никому не приходило в голову. В связи с этой работой о Пушкине и Гоголе, зафиксированной в нашем с ним диалоге под названием «Об нем жалеют – он доволен», скажу об одном пушкинистском приеме Битова – он вычитывает у Пушкина затерянную фразу, строку, которой никто до него не расслышал, вычитывает, ставит ее отдельно и крупно, как высказывание, и как будто сотворчествует с Пушкиным в той самой борьбе за смысл. Вырванные из контекста, пушкинские слова у Битова прирастают смыслами, обретая символичность: «Об нем жалеют – он доволен», «Меня искали, но не нашли», «Зачем ты послан был и кто тебя послал?» Эта последняя строка звучит теперь битовским голосом как личный запрос – с тех пор, как он прочел и записал под джаз черновое пушкинское стихотворение о Наполеоне. Если бы не Битов, кто бы задумался над пушкинскими словами: «Меня искали, но не нашли», которым Битов, по его признанию, завидует? Почему эта фраза производит теперь такое впечатление? Пытаясь понять, вспоминаешь евангельское «Будете искать меня, и не найдете…» (Иоанн 7–34) или автоэпитафию Григория Сковороды: «Мир ловил меня, но не поймал». Вот настоящий объем этой пушкинской фразы, Битов первый его почувствовал.
