— Ее укусила собака, — проговорил он по дороге к машине, хотя я молчала и не осмеливалась даже посмотреть на него. — Наложили шесть швов. Щека заживет, но шрам останется.
Я не хотела слушать, но не могла же я взять и заткнуть уши?
— Она думает, что это случилось из-за меня — из-за того, что я сказала вчера? — Я задала вопрос ровным, ничего не выражающим голосом, но сердце при этом колотилось как ненормальное.
Папа молчал. Плохой знак.
Мама пролежала в больнице три недели. Что-то все время шло не так — швы воспалялись, рана никак не хотела заживать. И все это время меня не пускали к ней — точнее, это она не хотела меня к себе пускать. Мне приходилось довольствоваться лишь рассказами отца.
Но даже после выписки мама домой не вернулась. Не дала мне шанса объяснить, что я не виновата в происходящем. Не знаю, как в мою кровь попала кровь Сатаны, насылающая на меня все эти жуткие видения, но как я могла быть к этому причастна?
Мама уехала жить к бабушке — еще одному человеку, который меня сторонился. Строгая, серьезная, она никогда меня не любила — и я отплачивала ей той же монетой. Редкие визиты бабушки Мины к нам всегда заканчивались моей истерикой — а все потому, что однажды мама рассказала ей о моей одержимости. И каждый раз я с ужасом ждала страшной пытки: вечных лекций, укоризненного взгляда и режущих до боли слов. «Ты — выродок, — говорила бабушка. — Пожалуешься родителям — получишь розгами по мягкому месту». И я молчала, а если папа или мама все же заставали меня в слезах, говорила, что ударилась.
Папа был сам не свой. Мрачный, понурый — как пес, лишившийся любимого хозяина. Даже обросшие темные волосы, сейчас больше напоминавшие патлы, и двухнедельная щетина усиливали его сходство с каким-нибудь сказочным оборотнем. Хорошо, хоть на луну не выл.
Я чувствовала, как мир рушится вокруг меня: медленно, по кирпичику. Папа постоянно названивал маме, а она даже трубку не брала. Все чаще он стал запираться — но не в гараже, как прежде, а в подвале. И днем, и изредка ночами до меня доносился странный шум. Я успокаивала себя: это не монстр, это — папа. Но воображение вдруг нарисовало жуткую картину, позднее сформировавшуюся в пугающий вопрос: а вдруг они — единое целое?
Знаю, глупо. Вот только некому было убедить меня в обратном. Я все реже общалась с школьными подругами, чувствуя себя на их фоне слишком… другой. Дарлин я потеряла, а больше у меня и никого не осталось.
Прошлое #2
Мама все-таки вернулась домой. Помню, как я безумно радовалась ее приходу, старательно не замечая суровое выражение лица, словно высеченного из камня; устремленного вперед — но только не на меня, — жесткого взгляда. Так же старательно я отводила взгляд от ее изуродованной шрамами щеки.
— Милая, я… Пожалуйста, остановись хоть на мгновение! — умолял папа, чуть ли не пританцовывая возле мамы. Но она решительно шла вперед, не обращая на его слова никакого внимания.
— Милая, обещаю, мы что-нибудь придумаем! Мы ведь можем отдать ее Выжигателям. Они выжгут клеймо, и все станет как прежде!
— Да? — Он все-таки вынудил маму остановиться. Брови яростно взметнулись вверх как две птицы с русым оперением. — Чтобы все узнали про наш позор, чтобы все соседи вокруг говорили, что наша дочь — одержимая Сатаной? Что тогда станет с нами? Что, если начнут подозревать и нас двоих? Ты хочешь однажды увидеть Выжигателей на своем пороге?
Они говорили так, словно я не стояла в трех шагах от них. Или так, будто меня и не существовало вовсе.
— Нет, дорогой! — Мама выплюнула эти слова, прозвучавшие отнюдь не ласково и нежно. — Я не собираюсь жить в одном доме с…
Мама запнулась, указывая вытянутой рукой на меня. Я читала по ее глазам, по губам, знала, что она хочет сказать. С этим отродьем.
— …с ней! Это — не моя дочь, это что-то иное. Может, Сатана подменил ее в колыбели, я не знаю. Но моя дочь никогда не стала бы… такой!
И она собрала вещи — торопливо, спихивая все в чемоданы, даже не пытаясь разложить аккуратно. Папа как пес на привязи по пятам ходил за ней из комнаты в комнату, замирая у порога — растерянный, опустошенный. Делал робкие попытки заговорить, тут же пресекаемые властным голосом мамы. А я, машинально потирая кругляшек от ожога на груди, думала: может, оно и к лучшему? Ненавидела себя за такие мысли, но никак не могла избавиться от них.
И мама ушла. В этот же день я потеряла и отца. Точнее, почти потеряла: он все еще был жив, жил со мной в одном доме, но отдалился настолько, что это «почти» стало несущественным.
Папа не вылезал из подвала — что-то вносил, вывозил, чинил, строил. Все мои попытки узнать подробнее успехом не увенчались. Иногда, осмелившись, я открывала люк, но уже несколько секунд спустя поспешно его захлопывала, напуганная злобным рыком папы. И этот рык каждый раз напоминал мне о том, кто живет в подвале. Наверно, им было неплохо вдвоем внизу, тогда как мне, наверху, было ужасно тоскливо.
Тот вечер, когда мы в первый раз за очень долгое время ужинали с папой вместе, врезался мне в память — как слова, высеченные на гранитной плите — страшные и неотвратимые. За эти месяцы с момента ухода мамы папа сильно исхудал — брюки висели, и ему приходилось туго подпоясывать их ремнем, что выглядело странно и неопрятно. Щеки совсем заросли — брился он почти так же редко, как разговаривал со мной.
Однако в тот день все было иначе. Ужин закончился, папа сгреб тарелки со стола, положил в раковину. И присел перед моим стулом.
— Солнышко, нам нужно серьезно поговорить.
Сердце затрепетало испуганной птичкой. Я округлила глаза и замерла в тревожном ожидании.
— Одни не очень хорошие люди хотят забрать тебя у меня.
— Забрать? — эхом отозвалась я. Вышло жалко — голос дрожал и не слушался хозяйку.
Папа кивнул.
— То, что говорила мама… — Он замялся. — Отчасти правда. Я не говорю, что ты — одержимая, но те люди считают именно так.
— Они хотят выжечь на мне клеймо? — Я вновь неосознанно прикоснулась к ожогу на груди. Кажется, я ощущала жар сигаретного следа даже сквозь платье.
— Не только, милая. Они хотят забрать тебя насовсем. И тогда мы больше никогда не увидимся.
Я всхлипнула. Я очень хотела быть сильной, но получалось плохо. Да, мы в последнее время не слишком ладили с папой, но покидать дом, уезжать с незнакомыми людьми, которые считают меня сатанинским отродьем… Все, что угодно, но только не это.
И папа, видя мое отчаяние, поспешил бросить мне соломинку.
— Я говорил, что они хотят тебя забрать, но не говорил, что позволю этому случиться.
Как по мановению волшебной палочки я перестала плакать. Подняла на него взгляд.
— Правда? — с надеждой спросила я.
Папа кивнул. Подался вперед, взял мои худенькие ручки в свои, большие, теплые и огрубевшие. Заговорщицки зашептал, словно кто-то в доме мог его подслушать:
