– Ваш муж пил?
– Да. Вероятно, он был алкоголиком в медицинском смысле. Но при этом до последней болезни он всегда работал и даже был успешен в профессии, хотя, если бы не пил, наверное, достиг бы большего. В молодости мы интересно выглядели парой, потому что он был стройным брюнетом с темно-желтыми глазами. Еще он умел одеваться – согласитесь, что для постсоветских мужчин традиционной ориентации это редкость. Мне нравилось просто смотреть на него – на одетого и на раздетого тоже. Его родители построили нам кооператив. Нам многие завидовали. Он всегда называл меня Веркой.
– А вы его?
– Лешкой, разумеется. Мы из одной студенческой компании. Роза, наша старшая дочь, уже пошла в садик, когда я перестала закрывать глаза на досадные мелочи и поняла, что к чему.
– А что к чему?
– Мой муж никогда не ходил по газонам, не шумел (даже пьяный) по ночам, чтобы не мешать соседям, был идеальным водителем. У него руки росли именно из того места, из которого надо, он почти все мог сделать или починить, и не было проблем попросить его купить кефир для ребенка. При всем этом в нем была червоточинка, какой-то душевный дефицит или избыток, я так и не смогла разобраться. Я не припомню, чтобы он когда-нибудь за что-нибудь меня похвалил. Не говорил ласковых слов. Мог куда-то задевать или даже выбросить по пьяни мой подарок, который я ему тщательно выбирала. Не обращал внимания на то, во что я одета. Никогда не ревновал, по крайней мере заметно. Никогда ни за что не извинялся. На мой прямой вопрос (поймите, я тогда была еще очень молода): тебе что, все равно, что я чувствую?! – серьезно подумав, отвечал: да в общем-то, кажется, да, все равно.
Он был очень неглуп, хорошо меня знал и мог внезапно, без всякого предупреждения, очень больно задеть словом.
– Зачем, ну зачем ты это сказал? – со слезами на глазах вопрошала я.
– Да так просто, – все так же спокойно отвечал он. – Чтобы разговор поддержать.
– Может быть, он просто не любил вас? – спросила я. – Вы его любили, а он вас – нет?
– Может быть, – тут же согласилась Вера. – Но кого он тогда любил? Когда я пригляделась, то поняла, что со своей матерью он обходился ровно так же, как со мной, а с отцом фактически не общался за пределами «привет, как дела?» Но я все равно еще некоторое время цеплялась вот именно за это: «Я люблю, он не любит, это ничего, я буду хорошей женой, хорошей хозяйкой, хорошей матерью, хорошим специалистом, в конце концов, – он увидит, узнает, оценит, полюбит, переменится».
– У него были друзья?
– Да, всегда. Его ценили вот именно за то, что я вам перечислила, – профессионализм, ум, ирония напополам с сарказмом, умение и готовность помочь не словом, но делом. Но потом я аккуратно спросила у многих из них, и все они так же аккуратно ответили: да, это есть. Но я честно пыталась стать бытовой святой…
– Терпеть не могу бытовых святых! – высказалась я. – Их святость угнетает.
– Именно! – поддакнула Вера. – От них в результате если не все зло мира, так его значительная часть…
Все вокруг видели и оценивали мои старания. Кроме него. Когда мужу говорили, как ему со мной повезло, он молча усмехался. В какой-то момент я поняла, что он никогда не изменится, и решила, что нужно уходить. Предупредила маму, что мы с Розой, скорее всего, скоро к ней переедем. Она сказала: ты сошла с ума! От таких мужей не уходят! Он же все для вас делает! Конечно, у него есть недостатки (а у кого их нет?), но он лучше многих. И, в конце-то концов, ты ж от него без ума была, разве я не помню?! Я возразила: мама, он жесток.
– Не видела ты жестокости, – вздохнула она.
Я плохо знаю мамину жизнь, это правда. Сколько я себя помню, мы жили вдвоем.
Вы ведь понимаете, что в том, что я осталась, виновата не моя мама? Осталась я сама. И еще некоторое время испытывала к мужу двойственные чувства. А потом однажды я разбила его бутылку с водкой, и он ударил меня по лицу.
Меня до этого вообще никогда в жизни не били.
И вы знаете, может, конечно, это была истерика, но я тогда не заплакала, а засмеялась. И совершенно четко помню чувство облегчения. Все! Перрон, вокзал… Приехали!
Вы думаете, после этого я наконец от него ушла? Ничуть не бывало. Мы преспокойно жили себе дальше, и у нас даже еще одна дочь родилась, Тамарочка. И наоборот, мне стало гораздо легче жить. Я уже не пыталась любить его и училась презирать и ненавидеть. Это оказалось почти так же интересно, но я чувствовала себя при этом гораздо свободнее, чем раньше.
Единственное, что меня немного смущало: я понимала, что я теперь ничуть не лучше его. Но и это, признаюсь, меня смущало недолго.
Сор из избы мы никогда не выносили. Знакомые считали нас идеальной семьей. Подруги признавались, что завидуют. Я молчала, делала все, «что должно», ждала, «что будет», и прекрасно отдавала себе отчет в своих чувствах. Мужа, кажется, в нашей семейной жизни тоже все устраивало.
Так прошло около пятнадцати лет.
А потом он заболел. И, в общем-то, сразу было ясно, что это конец, хотя и не прямо сегодня. Я за ним ухаживала – так, как надо ухаживать за такими больными. Т. е. у него было все, что нужно, – лекарства, процедуры, гигиена, я даже научилась делать уколы и капельницы ставить. Полтора года, даже чуть больше. Всегда с улыбкой, спокойно, ни разу ни внутри семьи, ни снаружи не сорвалась, не заплакала, голоса не повысила: «Клим Чугункин – стаж!» Все восхищались моей выдержкой и самоотверженностью. Между собой, я знаю, безостановочно, как болванчики, качали головами: «Как все-таки ему с ней повезло!»
Говорят, что в предвидении конца люди меняются, бывает, мягчают и все такое. Может быть, что-то подобное происходило и с моим мужем – не знаю, для меня это не имело значения. За эти полтора года, в течение которых он от меня полностью зависел, я последовательно, психологически грамотно (я книжки читала), убедительно и очень литературно, без всяких, упаси господи, истерик высказала ему все. Даже саму поражает, насколько злопамятной я оказалась и какие мелочи вспомнила. Подробно рассказала об эволюции своих чувств к нему, о том, как его воспринимала бо́льшую часть нашей совместной жизни, что думала и говорила внутри себя, когда он поступал так или эдак. О том, как в юности трепетно ждала его одобрения, восхищалась им как мужчиной и считала великим любовником, пока не встретила других, которые в физической любви видели меня саму, умели говорить комплименты и с удовольствием этим умением пользовались. О том, как он, собственно, сам загубил свои немалые дарования и ничего толком не добился в жизни. О том, что все, в том числе и его близкие друзья, об этом знали и говорили. О своем презрении…
Тут надо помнить, что все это я говорила смертельно больному, страдающему человеку, который во всем от меня зависит. Совершенно спокойно и с удовольствием. Причем я рассматривала гипотезу (она бытует в культуре), что, когда он умрет, я об этом пожалею, раскаюсь, а ничего изменить будет уже нельзя. «Ну и что? – говорила я себе, внутренне пожимая плечами. – Это же будет (если будет) потом. А сейчас есть сейчас. Я пятнадцать лет молчала, и другого случая у меня уж точно не будет».
