А если плен? Как его выдержит тот, кто остался в живых?
Коля Кнут… Очень хороший летчик, но физически слаб. Может согнуться, сломаться. Может не выдержать. Сисько? Этот выдержит. Крепок душой и телом. Будто воочию вижу Василия: коренастый, среднего роста, смуглое цыганского типа лицо, буйные кудри.
* * *
Мадьяры боятся нас. Старики, женщины, дети нам на глаза не показываются. Знают, что делали их войска на нашей земле. Убивали, жгли, издевались не хуже своих хозяев — немецких фашистов. Но мы понимаем: не идея ими руководила, а трусость, желание выслужиться, не попасть в немилость. За врага считаем только того, кто держит в руках оружие.
Мы живем на квартире вместе с Леоновым. Хозяин дома — мадьяр лет сорока — уступил нам лучшую комнату, жена застелила постель, ежедневно меняет белье. Он мелкий торговец, его небольшой магазин в этом же доме. Первое время и он, и его жена избегали нас. Но видя, что мы ни разу к ним не зашли, не заглянули в их магазин, уходим с рассветом, приходим чуть ли не ночью, они успокоились.
На третий или четвертый день хозяин предложил мне сыграть в шахматы, угостил сигаретами. Играю я плохо, но согласился, чтобы не обидеть его и чтобы, как говорится, поддержать марку советского летчика. Играли молча: я не знаю мадьярский язык, он — русский. «А ведь это мой враг», — подумалось мне, но я ничего к нему не почувствовал. Я смотрел на его лицо, задумчивое, сосредоточенное, и, пытаясь настроить себя против него, думал о том, что в сотне километров отсюда мадьяры стреляют в наших солдат, убивают… И опять ничего не почувствовал. Я начал думать о том, что мадьяры творили на нашей земле, как они жгли, убивали, насиловали, но в мадьяре врага не увидел.
Я выиграл первую партию, затем вторую, и мы разошлись. Потом он пришел опять. Мы молча передвигали фигуры, и опять я выиграл. Он не обиделся и предложил сыграть еще одну партию, и опять проиграл. «А ведь он поддается мне», — подумал я, но сразу отбросил эту мысль. Зачем ему поддаваться? Ради чего? Мы стали играть новую партию, и я вдруг увидел: все верно, он поддается. Ради чего? Его же никто не притесняет, не обижает. Мы стали играть новую партию, и опять я увидел: он поддается. Поддается из боязни, что я могу рассердиться, разгневаться, сделать ему неприятность. Так, вероятно, делали немцы. Мне стало жалко его и стыдно, что в этом забитом мадьяре пытался увидеть врага.
* * *
Мы в Кечкемете. До столицы второго сателлита Германии осталось километров восемьдесят. Будапештская группировка фашистских войск в окружении. Авиация противника неистовствует, бои идут с рассвета до темноты, хоть и стоит непогода.
В первый же день, как мы прибыли в Кечкемет, во время ужина из облаков вынырнул «Юнкерс» и бросил бомбу. Она попала в соседний дом и развалила его. Я понял, что немцы знают и нашу столовую, и когда мы в нее приходим. Решил на ужин привозить не сразу весь полк, а поэскадрильно. Так безопаснее.
Живем в имении сбежавшего куда-то вельможи. Вокруг — сад. Несмотря на осень, яблоки все еще не собирали. Наверное, некому. Выпал снег, а они висят, крупные, красные, обливные. Мы их не трогаем — не наше. Пришли женщины из местного госпиталя, спросили, можно ли набрать яблок для раненых мадьярских солдат. Я разрешил:
— Берите. Это не наше, а ваше.
Они посмотрели на меня удивленно и молча направились в сад.
Наши войска идут за Дунай, в обход Будапешта. Мы прикрываем.
В первый же день и в первом же вылете погиб Евгений Пьянков, мой ведомый. Звено вел Сергей Коновалов. Они встретили группу ФВ— 190, заходящих бомбить переправу. Дело решали секунды, и наши, чтобы сорвать удар, пошли в лобовую атаку. Евгений сбил одного фашиста, но попал под удар другого. Пушечный залп «Фокке-Вульфа» развалил его самолет. Тяжело раненный летчик раскрыл парашют, приземлился, его подобрали, сделали операцию, но ранение было слишком тяжелым…
Я видел его уже мертвым. Фашистский снаряд отбил ему руку, вырвал плечо по грудь. Я смотрел на погибшего, и горе сжимало сердце. Боль и страдания не исказили его лица: оно оставалось красивым, как у живого. Я стоял, глядел на него, вспоминая нашу с ним необычную встречу.
…Мы летели в составе шестерки Як-7: перегоняли машины на фронт. Вдруг узнаю: среди нас находится девушка, и летит она вместе с Пьянковым. Непостижимо уму. Посторонний человек на борту военной машины. Без парашюта. В кабине, перед полетом закрываемой наглухо. Да как он отважился, летчик Пьянков? Ведь это почти преступление. Вызываю его, требую объясниться. Смущен, но смотрит открыто, смело. «Люблю ее, — говорит, — и она любит. Не хочет меня оставлять. Договорились, что будем все время вместе, она будет работать, а я воевать, после победы поженимся».
Они были все время вместе. Она работала в авиационно-техническом батальоне, а он дрался с фашистами. Дрался честно и смело. В каждой своей победе видел приближение счастья. И мы не раз вспоминали о том, как летели через всю нашу страну с невестой в кабине. Он брал в столовой еду и нес к самолету. «Запасаюсь на случай вынужденной посадки», — объяснял он товарищам. «Сестра», — сказал он однажды, когда трудно стало скрывать. А потом рассказал откровенно. Вначале это было только его секретом и только его заботой, потом — всех остальных. Всем стало весело. Секрет объединял небольшой коллектив, забота о девушке роднила его.
Я смотрел на лицо Евгения и вспоминал наши полеты, бои. Он оказался очень хорошим ведомым, надежным щитом своего командира. Атакуя врага, я не смотрел назад: всегда был уверен, что хвост моего самолета надежно прикрыт. Когда я был на земле, Женю охотно брали в полет другие ведущие групп.
Выступали летчики, техники. Говорили о Жене, вспоминали других, кто погиб еще раньше. Сквозь боль и тоску о погибших прорывались и гнев, и ненависть. Будь они прокляты, гитлеровцы и их приспешники! Отольются им наши слезы, слезы наших родных и близких, муки народа.
Прогремел троекратный салют, и Женя остался в чужой, покрытой кровью земле, в Кечкемете. Я мысленно глянул назад и увидел могилы моих пилотов, могилы моих боевых друзей: Маковского, Чирьева, Демина, Черкашина, Завражина, Голубенко, Черненко… И все другие могилы, что остались под Тихвином, Курском, около Харькова, на старом Днепре, в Бессарабии… Сотни тысяч могил других. И это наш путь к победе. Страшный, кровавый, незабываемый.
* * *
А день продолжается. Стою у командного пункта, смотрю. Пилоты сидят в кабинах, дежурят. В воздухе дымка, густая — сквозь нее с трудом пробивается солнце. Слышу звук немецких моторов. Характерный дребезжаще-урчащий звук, будто из бочки. «Фоккер»! Приближаются восемь машин. Пикируют. Воют летящие бомбы, взрываются в полутора километрах от нашей точки. Немцы не рассчитали. Допустили ошибку. Сейчас, конечно, исправят. Идут от земли боевым разворотом и… пропадают. Затихает дребезжаще-урчащий звук.
Почему? Скорее всего им помешала дымка: аэродром не нашли, ударили по полю. А может, только догадываются, что аэродром где-то здесь, но точно не знают и, как говорится, «вызывают на откровенность», ждут, что мы среагируем, как— то ответим на вызов. Они могли покрутиться в этом районе, поискать нас, но почему-то не стали. Побоялись, наверное, что точка охраняется с воздуха. Пожалуй, так и придется сделать: держать где-то в сторонке пару.
