Ей не хочется останавливаться, но его улыбка такая надломленная, такая искренняя. Хлоя садится. Скамейка теплая, нагрета солнцем. Сады Кью наблюдают за ними и ждут.
У каждого были свои причины прийти на встречу. Шансы на провал и успех предприятия примерно равны. Он оборачивается к ней, и время, словно весы, застывает в шатком равновесии.
– Мы сидим на скамейке Эмили, – говорит он. – Эмили Ричардс.
Глядя на ее бледное лицо, он думает о тонком китайском фарфоре. В воображении рисуются пагоды, такие же ослепительно-синие, как глаза Хлои. Как не разбить это хрупкое блюдце, которое он держит в руках? У нее утонченные, выразительные черты. Он не знает, как рассказать ей о его прогулках с мертвой девочкой – о его сумасшествии. Он до сих пор не оправился от потрясения.
– Ты была последней, кто видел ее живой.
Она вцепляется в край скамейки, словно боится упасть. Боится, что ветер подхватит ее и унесет прочь.
Ему отчаянно хочется положить руку ей на колено.
– Я прочел это в газете. Почему ты мне ничего не сказала?
– Потому что, если бы я повела себя по-другому, то с ней ничего не случилось бы. Потому что я думала… – Она улыбается бледной улыбкой. – Я думала, ты меня возненавидишь.
Она неуверенно умолкает, а потом начинает рассказывать. С самого начала. Как однажды наткнулась на плачущего ребенка. Она рассказывает о сломанном стебле подсолнуха и бумажном кораблике. Джона пытается сообразить, с чего начать самому, и начинает с конца:
– Ты ни в чем не виновата.
Хлоя озадаченно хмурится. Он хочет погладить ее по лицу, словно так можно стереть морщины, тревоги и мрачные мысли.
– У меня были сны… то есть галлюцинации. Мой психолог сказал, такое часто бывает при затяжной бессоннице. – Он морщится и делает глубокий вдох. – Я ее видел, Хло.
Она усмехается:
– У тебя были видения?
Он тоже пытается усмехнуться.
– Я понимаю, звучит как бред сумасшедшего. Но послушай… Тебе когда-нибудь снились сны, после которых ты просыпаешься с ощущением, что там, в сновидении, тебе пытались сказать что-то важное? – Он по-прежнему мнет шапку в руках. – У нее был пресс для гербария. С засушенными ромашками, одуванчиками…
Хлоя качает головой:
– Откуда ты знаешь? Ты знал ее раньше?
– Нет.
Хлоя смотрит в пустоту. Наступает неловкое молчание. Он ждет, сомневается и ждет еще.
– Либо ты вправду сошел с ума, либо просто выдумываешь, чтобы я не… Ты действительно хочешь, чтобы я… Погоди. Ты же не веришь в привидения?
– Нет, не верю.
Они снова молчат. Хлоя по-прежнему не смотрит на Джону. И по-прежнему держится за край скамейки, как будто боится, что если его отпустить, то ее здесь ничто не удержит.
– Я сам не раз оставлял Милли одну, – говорит Джона. – Это могло бы случиться с каждым.
Она сидит, стиснув зубы. Вся напряженная.
– Но ты же сказал, это было не по-настоящему…
– Мой выбор был настоящим. – Он роняет шапку и кладет руку на руку Хлои. Они оба смотрят на ее обкусанные ногти. – Зря ты мне не сказала.
Она оборачивается к нему, и он видит слезы в ее глазах.
– Я была на ее похоронах. Но не смогла подойти к ее маме и сказать, что это я не уберегла ее дочку. Но она знала, кто я. Мы обе знали. Мы обе винили себя и друг друга.
– Прекрати себя винить.
– Тебе легко говорить.
Джона на миг закрывает глаза.
– Я ходил на Эрл-роуд, искал Гарри, – говорит он. – Мне сказали, ты тоже туда приходила.
Хлоя отвечает не сразу, но все-таки отвечает.
– Я его видела, – признается она. – Видела Гарри. В роще, где колокольчики. Он просто исчез. Но это смешно. Это…
– Помнишь, что ты мне говорила? Ты мне рассказывала об оригами и японских традициях. Ты сама говорила, что некоторые японцы верят в привидения, как мы верим в прогноз погоды.
– Господи. Ты сам себя слышишь? – Она пытается поймать его взгляд. – Я тебе не доверяю.
Он издает короткий смешок и поднимает руки, сдаваясь.
– Теперь ты знаешь, что это такое.
Он сказал это без злости, без желания обидеть или уязвить. Они смотрят друг другу в глаза, и ее лицо неуловимо меняется: небо, затянутое хмурыми тучами, еще не светлеет, но в нем уже есть надежда на свет.
– Прости меня, Хло. Я обращался с тобой совершенно по-скотски.
От ее вздоха его слова разлетаются, как семена с головки одуванчика.
– Надо было сказать тебе раньше.
Они наперебой вспоминают свои промахи и ошибки. Джона смотрит на Хлою и никак не может наглядеться.
Потом они оба долго молчат и смотрят на оранжерею, где Хлоя встретила девочку с подсолнухом. Их позы не изменились, но их молчание обрело новое качество – это молчание двух людей, разглядевших друг в друге невероятную красоту. Женщина рядом с Джоной обретает плотность и осязаемость; никогда прежде она не казалась такой человечной и близкой. Ему хочется пообещать ей, что все будет хорошо, но это было бы ложью, замаскированной под веру.
Сегодня последний день лета. Небо над ними такое тихое, словно весь мир затаил дыхание.
Она больше не может держаться.
Все начинается с едва различимой дрожи, содержащей в себе больше вопросов, чем есть ответов у Джоны. Слезы текут у нее по щекам, и он знает, что это за слезы. Знает их терпкий соленый запах. Она плачет о своем потерянном детстве, о несбывшемся детстве Милли.
Когда он прижимает ее к себе, каждая клеточка тела Хлои вспоминает его объятия и раскрывается ему навстречу. Все, что он ей говорил, – это конечно же полный бред. Но еще более странная, чем призрак девочки, его непривычная искренность. Она прижимается лбом к его лбу, воздух сгущается от неуверенного дыхания.
– Хлоя, я…
– Кажется, ты хотел пойти к пагоде.
Она вытирает лицо и встает; рассудительная, энергичная, деловитая. Зачем ей возвращаться в этот край, населенный призраками, к этому прежде недосягаемому человеку, который теперь так пугающе доступен? Она пытается сосредоточиться на пении птиц, на шелесте травы под ногами. Когда они с Джоной подходят к пагоде, она застывает на месте и смотрит во все глаза. На облупившуюся краску, большие арочные окна, гниющие красные колонны.
– Я знаю, ты скажешь, что я сумасшедший, но я надеялся… – Джона трет лоб рукой. – Я опять посещаю психолога, – добавляет он невпопад. – Мне уже лучше, правда.
– Я даже не волновалась на этот счет.
Звучит обидно, пренебрежительно, несправедливо, но Хлоя еще не оправилась от удара, которым стала для нее история с Милли. Она смотрит на верхушку пагоды, и у нее кружится голова.
