Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 78
– Это единственный Музей грампластинок на территории бывшего СССР, – говорит Наум Григорьевич. – Возможно, он единственный и во всем мире – по крайней мере у меня нет сведений, что где-то есть нечто подобное ему. Конечно, существуют различные хранилища звуков, например Гостелерадиофонд в Москве или Государственный архив кино-, фотодокументов и звукозаписей в Алма-Ате. Но у них другая специфика. Современные звуконосители еще не успели пройти испытания временем. А пластинка, если с ней обращаться бережно, хранит звук вечно. Она не размагничивается, как магнитофонная лента, и лишена опасности потери информации, как лазерный диск. В общем, немодная в наше время пластинка по-прежнему остается важным хранителем звуковой культуры. Кроме пластинок в нашем музее также большое число магнитофонных лент и аудиокассет. Есть, конечно, и лазерные диски, и обширная фильмотека. Ко всему этому прилагается большая библиотека, насчитывающая 20 тысяч книг, старинных журналов и газет…»
Добрая хранительница Дома-музея Шафера Людмила Александровна Семенова и его директор Татьяна Сергеевна Корешкова рассказали мне в письме о том, что на одной из традиционных пятничных музейных встреч в концертном зале они проведут вечер твоей памяти с прослушиванием записей из фонотеки музея. А еще – твоя мечта скоро исполнится! – они готовят к выпуску диск с песнями Исаака Дунаевского в твоем исполнении. Инициатор всех этих мероприятий Наум Шафер. Я написала письмо этому удивительному человеку и вскоре получила ответ. Наум Шафер пишет: «…Вы не представляете себе, как меня взволновали Ваши послания! Вы, дорогой мой человек из легенды, оказывается, живы и здоровы, а я, ежегодно приезжая в Москву, не знал этого. Если бы знал, непременно поцеловал бы руки, державшие аккордеон, под который пел великий Петр Лещенко.
В нашем доме царил культ Лещенко. Моя мама не пропускала ни одного его кишиневского концерта и много раз мне рассказывала о них. Если точнее, то в нашем бессарабском доме было три культа: Шаляпин, Вертинский и Лещенко. Может быть, именно поэтому, став взрослым, я никогда не делил музыку на „серьезную” и „легкую”, а только на хорошую и плохую. Я и сейчас не устаю твердить: „Все жанры хороши, кроме современной попсы”.
Хочу Вам напомнить (может быть, Вы этого не знаете), что поклонником Петра Константиновича был даже такой рафинированный эстет в области искусства, как Илья Эренбург. В его романе „Буря” есть мимолетный эпизод, где герои рассуждают о магнетизме танго в исполнении Лещенко. Удивляюсь, что это было напечатано в 1948 году и прошло через цензурные рогатки…
Дорогая Вера Георгиевна! Очень буду рад сотрудничать с Вами! Как говорится, всегда к Вашим услугам! С любовью и уважением, Наум Шафер».
Когда я прочитала письмо, признаюсь, мурашками покрылась – это и правда было похоже на мистику. Ведь я очень сожалела о том, что так и не узнала, страницы какого своего романа подарил тебе Эренбург. Пыталась найти, читала, но не находила.
Нашла я «Бурю», прочитала и узнала, что Эренбург за этот роман еще и Сталинскую премию получил. Это 1948 год – время, когда твое имя в Союзе было под запретом и когда в Бухаресте тебе уже начали вставлять палки в колеса. Ты хотел иметь эту книгу? Она у меня есть.
Ноты с романсами Бориса Прозоровского. В ноты вложен листок, на нем твоей рукой сделаны пометки: «Этот удивительный Борис Прозоровский. Оказывается он – потомственный врач. Встреча с Тамарой Церетели, которой 19 лет, и рождение чудесного романса. Как жестоко обошлись с ним. Застрелили на допросе в Хабаровском крае и сбросили в овраг. Вам 19 лет. Прозоровский-Белогорская. Свет-Елизавета:
В мою скучную жизнь
Вы вплелись так туманно,
Неожиданно радостна Ваша тайная власть —
Ураганом весенним, но совсем нежеланным
Налетела, как вихрь, эта тайная страсть.
Вам девятнадцать лет,
У Вас своя дорога,
Вы можете смеяться и шутить.
А мне возврата нет, я пережил так много,
И больно, больно так в последний раз любить.
Дни в томительной пляске,
И часы – как минуты,
А минуты – тончайшая серебристая пыль…
Позабудутся ласки, Вы солжете кому-то,
Что любовь наша призрак и далекая быль.
Вам девятнадцать лет…
Рвите лучше жестоко,
Не хочу сожалений,
Не дарите из милости мне весну Ваших лет.
Уходите скорее, оставайтесь виденьем
И мучительно просто скажите мне „нет”.
Вам девятнадцать лет…
Среди дорогих твоему сердцу афиш, фотографий, газетных вырезок, появившихся в твоей жизни раньше меня, почетное место занял клавир песни «Мама», подаренный мне Модестом Табачниковым. Когда я на нашей первой с тобой встрече спела «Маму», похвасталась, что ее сочинил мой земляк, и, услышав твое: «Знаю», – не решилась признаться, что Модест подарил мне эту песню, что я знакома с ним. И вот в Бухаресте, в нашей новой квартире ты торжественно перемещаешь в свой чемоданчик клавир «Мамы» с автографом Модеста: «Верочке, первой исполнительнице моей любимой песни. Очень хочу, чтобы „Мама” принесла тебе удачу. До новых встреч и новых песен, ваш Модест». Из всех моих нотных сборников, клавиров в той суматохе сборов, связанных с нашим отъездом, ты именно этот выбрал и сохранил. Знал, как дорога мне песня «Мама» и все, что с ней связано.
Когда в Одессе я начинала петь в кинотеатре, репертуар был сформирован руководителем оркестра, но некоторые песни предлагала я: услышала по радио мелодию, запомнила слова, записала нотную строчку. Тогда я познакомилась с Табачниковым. Он был старше меня лет на десять, закончил дирижерское отделение, кажется, Муздрамина, так одесситы называли музыкально-театральный институт. Модест руководил музыкальным отделом Одесской киностудии. Было начало 1940-х. Вот тогда и подарил он мне песню «Мама».
Работая в Москонцерте, я продолжала включать ее в свои программы, она была моим талисманом. Мамочка моя с пониманием отнеслась к признанию, что теперь эту песню я не ей, а тебе посвящаю. Как-то худрук сказал, что песня эта принадлежит Клавдии Шульженко. Я очень уважительно отношусь к Шульженко, но «Маму» я не слышала в ее исполнении. А насчет прав могла одно сказать: «Спросите Табачникова, он в Москве давно работает, это нетрудно сделать». Жаль, что «охранная грамота» – клавир с автографом композитора – остался в бухарестской опечатанной квартире. Больше вопросов на эту тему мне никто не задавал. Хотя какое-то время был страх, что и песню, которая нам с тобой была так дорога и которая прошла со мной через лагеря и давно стала моей визитной карточкой, отнимут.
После 1940 года опасалась, что Табачников, узнав о моей злополучной 58-й статье, даже не признается, что был со мной знаком. К счастью, этого не произошло. В Москве, в Театре эстрады на сдаче программы «Невероятно, но факт» я была с другими артистами за кулисами, волновалась, как вдруг услышала знакомый голос. Подошла ближе, чтобы увидеть выступающего. Это был Модест. «О певице Лещенко могу сказать много хорошего, я ее помню еще Белоусовой. Главное – в ней есть то, чего не хватает другим певцам: она знает не только „до” и „ре”, она не только певица, но и полноценный музыкант. Она знает, что она делает». Потом мы не раз встречались, и Модест обещал написать для меня новые песни, но мне, честно говоря, хотелось, чтобы «Мама» оставалась единственной, как и ее клавир с автографом в чемоданчике, хранившем многочисленные признания твоих поклонников.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 78
