– В самом деле? – с горечью произнесла мама. – Намерения всегда такие правильные и лучшие, а в финале даже извинения звучат негодующе: каждый старается ухватиться за соломинку, как утопающий в пословице. Мне кажется, что я всю жизнь хваталась за соломинки, которые были только в моем воображении. Каждую ночь, ложась в одну постель с братом, я говорю себе, что это мой долг в жизни; а сделав неверный шаг, я утешаю себя тем, что уравновешу чаши весов правильными решениями. Ведь в конечном счете я дала брату единственное счастье, единственную женщину, какую он может любить; наконец, жену, в которой он отчаянно нуждался. Я сделала его счастливым, и если в ваших глазах это преступление, я не проклинаю вас. Если это преступление в глазах всего мира, пусть мир думает все, что угодно. Я никому не причиняю зла.
На бабушкином лице были отражены все противоречивые эмоции, вызванные мамиными словами, вся борьба чувств. Я бы поклялся, что она тронута.
Тонкая рука бабушки с выпуклыми венами дотронулась до маминых волос. Но тут же холодный голос произнес:
– И снова я скажу: я сожалею, что должна поступить так. Я жалею вас всех, но больше других мне жаль Джори, потому что он самый чувствительный среди вас.
Она стремительно направилась к двери, и я едва успел отскочить и спрятаться. Бабушка прошла через холл, где Барт снова пытался имитировать нападение с ножом.
– Ведьма, старая черная ведьма! – рычал Барт, по-звериному кривя верхнюю губу. – Не приходи больше никогда, никогда, никогда!
Я был таким несчастным, что мне хотелось заползти куда-нибудь и умереть.
Моя мать живет со своим братом. Женщина, которую я уважал, почти боготворил всю свою жизнь, оказалась хуже любой другой матери в мире. Если и рассказать кому-нибудь из моих друзей, они не поверят, а если поверят… это такая глупость, такой стыд, позор… я не смогу никому глядеть в глаза после этого. И тут меня осенило. Папа на самом деле приходится мне дядей! Родным дядей! Не только Барту, но и мне. О боже, что же теперь? Я же все про них знаю! Это не платоническая любовь между братом и сестрой, не фиктивный брак, чтобы создать видимость семьи, а инцест! Они – любовники! Я видел!
Все это представилось мне таким безобразным, таким отвратительным… Почему они позволили этой любви начаться? Почему не остановились? Мне хотелось сейчас же побежать к ним и спросить, но я не мог бы глядеть в глаза ни маме, ни папе, когда он придет с работы. Я пошел в свою комнату, закрыл дверь и упал на кровать. Когда меня позвали обедать, я отговорился тем, что не голоден. Хотя я всегда был голоден. Мама подошла к двери и из-за нее спросила:
– Джори, ты услышал что-нибудь из того, что мадам мне говорила?
– Нет, мама. Я просто простыл, кажется. Утром все будет хорошо, вот увидишь, – неловко оправдался я; ведь надо было объяснить, отчего у меня такой хриплый голос.
И где-то во всех этих слезах, проливаемых мною, была и еще одна невосполнимая потеря: я оплакивал того мальчика, которым я был еще сегодня утром. Надо было становиться мужчиной. Я чувствовал себя старым, умудренным; для меня больше ничего не значили прежние ценности. И наконец я понял все причуды и выходки Барта: он тоже знает.
* * *
Я стал таким же, как Барт. Я подглядывал за мамой, как она сидит и пишет в своем дневнике, обтянутом красивой голубой кожей. Когда она вышла, я прокрался туда и прочел все, что она написала. Хотя это непорядочно. Но я должен знать.
«Сегодня нанесла визит мадам Мариша и вернула мне все кошмары, преследовавшие меня в последние дни. Очередные кошмары, очевидно, останутся мне на ночь. Когда она ушла, мое сердце колотилось, как большой барабан джунглей, зовущий на битву с врагом. Мне хотелось убежать и спрятаться, как мы прятались детьми в Фоксворт-холле. Когда Крис пришел, я рванулась к нему и прижалась крепко-крепко. Но он не заметил моего отчаяния: он устал после изматывающей работы.
Он только поцеловал меня, а потом уехал на вечерний обход, и я осталась одна: оба моих сына закрылись в своих комнатах и молчат. Знают ли они, что скоро нашему мирку придет конец?
Может быть, нужно было отдать Джори мадам и тем избавить его от скандала, унижений? Может быть, во мне говорит эгоизм? А Барт? Что будет с Бартом? А что случится с Синди, если наш секрет будет раскрыт?
Мне показалось, что мы в Шарлотсвилле, живем там с Крисом и Кэрри, или что мы на пути в Сарасоту. Моя память – как кинолента, и вот в моей памяти та толстая черная женщина, которая старается забраться в автобус с огромным количеством тюков и сумок. Генриетта Бич. Дорогая, милая Хенни. Я так давно не вспоминала ее. Помню ее широкую ослепительную улыбку, ее добрые глаза, мягкие руки… и радость и покой охватывают меня, будто вот сейчас она вновь отведет нас всех к Полу, который спасет нас…
Но кто спасет нас сейчас?»
В моих глазах стояли слезы. Я отложил дневник. Я прокрался в комнату Барта и увидел, что он сидит на полу, скрючившись, как старичок, и в полнейшей темноте.
– Барт, ложись лучше в постель, – сказал я.
Но Барт будто и не слышал меня.
Врата ада
Я знал, я точно знал, что Джори будет подглядывать за мной, чтобы узнать, что там еще я выдумал. Притворился, будто я не замечаю его. Как только в его комнате погас свет, я выкрал последние страницы маминой рукописи. Я знал, что это конец, потому что внизу она написала свои инициалы и адрес.
Даже не знаю, почему я заплакал. Малькольм не стал бы жалеть их с братом. Мне надо стать жестоким, непреклонным, чтобы ничто не трогало меня до слез.
Наступило утро, и я пошел на кухню. Там мама с Эммой готовили тесто, болтали о пирогах, обсуждали хозяйственные проблемы. Женщина думает, что ее козни могут пройти незамеченными. Что ей все сойдет с рук. Как бы не так.
Я сидел на полу, согнувшись так, что колени доставали до подбородка. Руками я обхватил себя. Какие костлявые у меня руки. День ото дня костлявее. Я поочередно глядел то на маму, то на папу, думая о том, что у них в мыслях и думают ли они когда-нибудь обо мне. А также о том, что они совершают.
Я закрыл глаза. И представил себе маму, такую, какой она была до того, как сломала колено. Прошлым летом, когда я вышел из больницы и у меня была бессонница, я однажды забрался ночью в кухню, чтобы пошарить в холодильнике, пока никто не видит. Мне тогда хотелось, чтобы все обеспокоились, отчего это я не ем днем. Я уже стащил было холодные куриные окорочка, как вдруг услышал шорох, и мама, танцуя, вплыла в гостиную, а вслед за нею вошел папа. На маме была короткая белая туника. Они не заметили меня: мама напевала, а папа обычно никого, кроме нее, не видел.
Она выглядела в своей тунике очень привлекательно. Она танцевала и флиртовала с Крисом, который тихо стоял в тени и наблюдал. Она то тянула его за галстук, то вытаскивала на середину комнаты, поворачивая направо-налево; она старалась заставить его танцевать. Но вместо этого он схватил ее в охапку и поцеловал. Я услышал звук поцелуя! Ее руки обхватили его шею. Я замер и глядел, как он расстегивает все эти маленькие крючочки, на которых держалась туника. Она соскользнула и упала к ее ногам, и на маме больше ничего из одежды не осталось, кроме белых балетных тапочек, которые он тоже стянул с нее. Голая. Он раздел ее. Потом он поднял ее на руки и, не отрывая своих губ от ее, понес ее в спальню – и при всем этом он был ее братом.
