Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
Будто услышав его мысли, она обернулась. И улыбнулась.
На Оболонского смотрела не женщина, ибо человеческого в этом существе было мало. Сквозь ставшую полупрозрачной человеческую кожу просвечивали острые, слишком высокие и резкие скулы, подбородок тоже заострился и вытянулся вперед, губы растянулись в узкую щель, открывая ряд мелких игольчатых зубов… Что это за тварь такая?
Константин поднялся, расставил руки, намереваясь прыгнуть на звезду и подмять бестию под собой – все равно другого способа ее остановить у него не было.
– Дурачок! – ласково прошептала она, – Я ждала тебя позже, не сейчас, но раз пришел – заходи, гостем будешь. Ты мне нужен. Не нужно глупостей. Не нужно умирать.
От этого хрипловато-низкого голоса, полного каких-то странных завораживающих обертонов, мужчина непроизвольно подался вперед, неожиданно ощутив горячее желание собственного тела – вопреки воле, отшатнувшемуся в отвращении рассудку и тому, что видят его глаза.
Катерина коротко взмахнула рукой с длинными зеленоватыми ногтями, и мага будто приподняло мощной морской волной… А потом он утонул. Оболонский бессмысленно смотрел на додекагон, словно отделенный от него толщей воды. Звуки исчезли, в голове зашумел мерный морской прибой, образы заколыхались, как водоросли на дне озера.
…Вода была прозрачной и уютной, солнечные лучи пронзали ее до самого песка, подводные травы вторили волнам, маленькие юркие рыбки поблескивали серебром среди них… тишина… покой… забвение… Он падал и падал на это бесконечное дно, легким пером колыхался в легчайших водных потоках и опускался все ниже и ниже, растворяясь в их смертельном покое… Его широко распахнутые глаза еще видели дюжину распластавшихся девичьих тел в обрамлении покрасневших линий додекагона, но сознание отказывалось признавать их настоящими. Лишь однажды увиденное так удивило его, что сумело пробить крошечное окошко в его сознание, но и оно очень скоро затянулось ряской забвения. Он увидел еще одну Катерину, только молодую и здоровую, яростную и убийственно опасную. Вторая Катерина легко впрыгнула в центр двенадцатилучевой звезды, будто та и не была окружена мощным защитным заклятьем, и оказалась нос к носу с Катериной первой, к тому времени почти полностью потерявшей человеческий облик. Взмах острым лезвием, пронзительный визг…
А дальше была пустота.
– … заткнись, – ласково сказали на ухо, и пол под Константином неожиданно прогнулся.
– Пол прогнулся? – удивленно повторил некто голосом Лукича и с восторгом закудахтал, – Ребятки, он очухался.
Константина за руки и за ноги кряхтя выносили из подвала Стефка и Порозов, а Лукич радостно мешался у них под ногами, забегая то спереди, то сзади.
Оболонский, превозмогая острую головную боль, буквально разрывающую череп на части, с трудом разлепил глаза, приподнял тяжелую руку, аккуратно перевязанную у запястья, что-то невнятно прошептал и закатил глаза прямо на середине фразы. Лекарь обеспокоенно припал к его груди, потом лицо его просветлело:
– Спит, – удовлетворенно кивнул он.
* * *
Проснулся Оболонский только к полудню. Остро пахло хвоей и травами.
На берегу озера, неподалеку от башни, на поляне, окруженной старыми вязами, Лукич устроил настоящую лечебницу. Стефка и Порозов нарубили веток, на них уложили девочек и Оболонского, разложили очаг, принеся камни и кое-какую утварь из башни. Как только огонь занялся, легкий ветерок разнес окрест пряный запах трав и снадобий.
Кровотечение на ногах лекарь остановил сразу, еще в подвале внизу, но лишь три девочки из двенадцати чувствовали себя достаточно крепко, чтобы попытаться сесть. Они потеряли слишком много крови, и теперь Лукич метался от одной к другой, заставляя их выпить целебный отвар. Потрескавшиеся бледные губы раскрывались с трудом, питье проливалось, каждый глоток царапал горло речным песком. Но лекарь не унывал.
– Ты же молодая да сильная, деточка моя, – приговаривал он, приподнимая безвольную головку и вливая очередной глоток зелья, – Пей, милая, пей, голубушка. Природа-матушка свое возьмет, ты только держись…
На рассвете приехал уезжавший ночью Порозов, за ним прогромыхала пустая телега. С нее соскочила дебелая молодка и завыла, запричитала, с ходу, ничего не видя вокруг, бросилась к лежащей светленькой девчушке. Среди зелени ложа из веток та и сама выглядела тоненькой и хрупкой, как веточка.
– Стой, баба, – резко одернул молодку за руку Лукич, – не пугай своими воплями детей. Приласкай ее да приголубь, только не ори. Живая она, не видишь, что ли?
Женщина непонимающе застыла, заламывая руки, потом жарко закивала, глотая слезы, подошла к дочери, опустилась на колени…
Лекарь побежал дальше, а когда обернулся, молодка сидела, неуклюже раскинув ноги, бережно прижимая к себе дочку, мерно покачиваясь и что-то тихо шепча.
– Ну и слава Богу, – пробормотал Лукич. А на поляну на полном скаку влетел следующий всадник, сполз со взмыленного бока лошади и на нетвердых ногах бросился к другому ребенку. Новости разносятся быстро.
Вот и славно. Безмерная родительская любовь этим бедным девочкам сейчас поможет больше снадобий. Лукич тихонько потрусил к своей лекарской сумке. Скоро и самим родителям помощь понадобится, уж он-то знает…
Долго дожидался, пока очнется тауматург, коренастый кмет Олекса, неловко топчась поодаль и время от времени утирая рукавом слезы.
– Езжай домой, любезный, вези дочку, а твои слова мы передадим, – хмуро пробормотал Порозов, в очередной раз наткнувшись на мужика, – все передадим, не бойся, и как век благодарен будешь, и как веришь ему, а сейчас езжай. Даст Бог, свидитесь, сам все скажешь.
Когда Оболонский проснулся, на берегу озера оставались только Матильда и две самые младшие девочки – они до сих пор оставались в беспамятстве. Сердечные селяне, за утро вытоптавшие поляну как стадо коров у водопоя, забрали всех, даже детей со сгоревшего хутора (в башне нашелся и последний из них – запуганный мальчонка, забившийся в угол и страшно кричавший, когда его оттуда выволакивали), но троих Лукич забрать не позволил, опасаясь за их жизни. Да и некому было присмотреть пока за Матильдой, а посылать в имение было далековато.
Лекарь неторопливо кашеварил у очага, ибо другого занятия, кроме долгого и мучительного ожидания, у него сейчас не было. Порозов привалился к дереву и остервенело чистил свой единственный пистоль. Время от времени он приподнимал голову и внимательно осматривался по сторонам. Не обнаружив ничего подозрительного, он возвращался к своему занятию. Стефка на корточках сидел на берегу озера и задумчиво смотрел на башню. У его ног валялось мертвое тело.
Зеленовато-серая кожа, вытянутые конечности, жесткие волосы, торчащие во все стороны – на солнце тварь выглядела еще хуже, еще мерзостнее.
– Кто она? – хрипло спросил Оболонский, пытаясь сесть. Стефка мигом обернулся.
– Шалойская ундина, – охотно ответил видец, не удивившись вопросу, – Редкостная бестия. Я думал, они все повымерли аж при царе Горохе. А эта, поди ж ты, выжила.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
