Едва открыв глаза, я увидела, как на кухне ведутся приготовления к отъезду. Мири и Отец Близнецов сидели на полу, разделенные кучей детской обуви. Мири законопачивала прорехи бумагой, а Цвиллингефатер перевязывал сверху бечевкой. В тишине, дрожащими руками, они чинили башмак за башмаком, явно расчувствовавшись перед близким расставанием. Взгляд Мири упал на вещмешки у дверей – один для Петера, другой для Отца Близнецов. Собравшись с духом, но не поднимая взгляда, Мири обратилась к Отцу:
– Цви, ты ни разу не усомнился в моих действиях. Почему? Другие… сколько мне приходилось слышать небылиц о себе, о том, что я сотворила. Все эти рассказы преследуют меня до сих пор.
Заткнув очередную прореху, она завязала узлом бечевку.
– Ты делала все, что в твоих силах, – просто ответил Отец Близнецов.
С этими словами он посмотрел на Мири в надежде, что она примет эту правду, согласится, но этого не произошло, и, нагнувшись, Отец стал расставлять рядами залатанные ботинки, будто хотел привести все в порядок. Когда он отвернулся, Мири воспользовалась моментом и проскользнула к двери. Заметив, что я не сплю, она знаком велела мне следовать за собой. Но Отец Близнецов не собирался воздерживаться от церемоний прощания. Подняв глаза от ботинок, он произнес именно те слова, которые она, как бывший врач, более всего хотела услышать.
– Дети будут по тебе скучать, – сказал он.
По глазам Мири было видно, что она поверила.
Протопав к выходу на костылях, я увидела, как возле камина Петер поднял голову – волосы у него на затылке взъерошились – и сонно покосился в мою сторону. К этому прощанию я готовилась загодя. «Когда мы в следующий раз увидимся…» – начала я, но не смогла закончить так, как хотела. Я не смогла сказать: Все наладится, я снова буду ходить, ты поправишься, все найдутся, мы будем на свободе, у нас будет родина, нас не будут истязать, морить голодом, нам не придется видеть боль.
Но тогда… тогда я не смогла закончить фразу.
Двадцать лет спустя у меня появится возможность договорить, но необходимость в этом отпадет. Уже взрослые, мы будем ожидать во дворике. Петер покажет фотографии жены, способной понять, почему после телефонного звонка он запирает на ночь двери на засов, зачем хранит под кроватью коробки с материалами о возможном местонахождении самого изворотливого преступника, сперва сбежавшего из Освенцима, затем переведенного в Гросс-Розен, снова бежавшего, теперь уже в Розенхайм, и нанявшегося рабочим на ферму: там он сортировал картофель, аккуратно раскладывая в кучки товарного вида клубни под началом самого фермера, а затем бежал в Бразилию, свое последнее пристанище, где писал мемуары, слушал музыку и купался в море.
Но речь не о нем, как бы он того ни желал.
Речь о Петере. Как предсказывала Мири, Петер оказался очень способным. До такой степени, что после войны не сразу сумел себя найти. Сбежав из-под опеки, он разъезжал по разным странам, будто не мог отрешиться от роли посыльного; скитания прекратились лишь после того, как он встретил женщину, не побоявшуюся создать семью с человеком, про которого ее родственники говорили: здоровье у него ни к черту, так что, дескать, не удивляйся, если ребенок ваш не выживет или, еще того хуже, родится уродцем, – чего еще ждать после опытов Доктора? Однако дети – два мальчика – появились на свет здоровыми и красивыми, очень похожими на отца. Я могла бы весь день разглядывать эту фотографию, но мы оказались во дворике совсем с другой целью.
Закончился суд над Эльмой. Нам разрешили посетить ее в тюрьме и напомнить о былых злодеяниях. Немецкий суд назначил Эльме пожизненное заключение и еще тринадцать лет. Приговор оказался суровее, чем другие, вынесенные в ходе процесса над преступниками из Аушвица-Биркенау: теперь Эльме было суждено умереть на холодном полу тюремной камеры.
Первым зашел Петер. Не знаю, что он ей сказал. Вернувшись, Петер не произнес ни слова, но кивком дал понять, что мне нужно войти. Он всегда знал, что мне нужно.
Клетка Эльмы была просторнее моей. Никто не вонзал иглы ей в хребет, никто не перетягивал веревкой лодыжки, никто не рассекал ее чрево, чтобы потом соединить края раны неопрятным швом и с детства лишить возможности материнства. Эльма была коротко острижена, но не обрита наголо. Одежда убогая, но нагота прикрыта. Эльму лишили свободы, но детства никто не отнимал, как она отняла мое. Даже сидя за решеткой, она жаждала отнять еще больше и при виде трости ухмыльнулась, словно бросая мне вызов. Одно было ясно: остаток дней бывшая лаборантка проведет под шум собственных мыслей. Ее не утешит ни зайде, ни мама, даже голубь не помолится о ней на подоконнике. Подобная кара выглядела вполне заслуженной. Эльму было не жалко, но все же вид ее внушал беспокойство. Уместно было бы дать ей пару советов, как выжить в этой клетке, но она бы не оценила. Вместо этого я предложила Эльме то, что ценила сама, – прощение. В ответ она лишь с отвращением плюнула в мою сторону. Я и это простила.
Прощение не вернуло мне родных, не утолило боли, не притупило ночных кошмаров, не ознаменовало ничего нового, но и не положило конец старому. Прощение позволяло повторять и признавать тот факт, что я все еще живу, доказывать, что их опыты, номера, пробы – все было впустую, ведь меня не уничтожили, а значит, недооценили детскую выносливость. Благодаря прощению стало ясно, что им не удалось стереть меня с лица земли.
Сказав Эльме слова прощения, я напомнила ей о тех, кто не имеет такой возможности. Перечислила их имена.
Петер был единственным из списка Отца Близнецов, кого мне довелось увидеть снова.
В тот день, когда я покинула заброшенный дом, мне и в голову не приходило задуматься о будущем всех тех невинных детей. Кто мог знать, где они окажутся, чем будут жить, о чем печалиться. Кому-то повезло осесть в новых городах и получить новые профессии, либо преуспев настолько, чтобы превозмочь прошлое, либо потерпев неудачу из-за постоянной пульсации в голове. Одни создавали семью с себе подобными, прошедшими нацистские лагеря смерти, другие так и не смогли вступить в брак, не имея за душой ничего, кроме ночных кошмаров. Кто-то смог обрести покой и свободу в кибуцах, иные добровольно легли под нож, чтобы только выжечь из памяти неизгладимые воспоминания, вырвать с корнем страдания, впечатанные Доктором.
Все они когда-то были детьми.
Когда приехал грузовик с настоящим красным крестом, я спряталась.
Было слышно, как санитары забирают детей. Одни кричали, брыкались, хватались за дверные косяки. Всем тридцати двум пришлось сдать хлебные ножи – лезвия со звоном падали в кучу на полу. Жаль, мне не удалось их припрятать, – риск был слишком велик. Я притаилась во дворе за сугробом, загородившись тележкой. Из моего укрытия было видно, как детей ведут к грузовику. Бодро шагала София, держа под мышкой подаренную куклу. Эрик и Эли Фаллингер будто вросли в землю, недоверчиво косясь на санитаров. Тройняшки Альденбурги прятались за спиной Мири, которая уговаривала их выйти к санитарам. На ее лице отражалась только скорбь. Она стала пересчитывать детей, выкликая имена, и обнаружила мое отсутствие. Начала меня звать. Санитары пытались ее успокоить, но Мири твердила, что в Кракове небезопасно, изо дня в день творятся разные бесчинства, с девочкой может случиться что угодно, ведь ей столько пришлось пережить, а она к тому же инвалид – легкая добыча для хулиганья.
