– Прошу п-прощения, – пробормотала Мири. – Мы ошиблись адресом.
Она глянула на записку, которую теперь заметила и женщина. Глаза ее округлились.
– Если вам знакомы эти имена, – с мрачным видом женщина взяла записку из рук Мири, – я не могу вас отпустить. Надо поговорить. – Представившись Габриэллой, она жестом велела нам войти. – Не беспокойтесь, – сказала женщина, заметив сомнение на лице Мири. – Ничего дурного ваша подопечная тут не увидит. – Мадам, девочки, ну и чашечка чая.
Мы поднялись по ступеням за Габриэллой, через гостиную вышли в кухню; мрачного вида девица-подросток, руки и ноги которой были сплошь покрыты синяками, с ненавистью глянула в сторону Мири, будто та – ее давнишний враг. Отвесив насмешливый поклон, девица выдвинула для Мири стул.
– Брысь отсюда, Евгения! – рявкнула хозяйка в недоумении от подобной выходки; девица, еще раз смерив Мири презрительным взглядом, отправилась к троице, праздно сидевшей на ступенях.
В пропахшей духами кухне Габриэлла стала еще ласковей: она привычными движениями приподняла меня с каталки и усадила на кресло, словно проделывала это каждый день. Затем, положив записку на стол, она стала с чувством разглаживать заломы, как будто это могло сблизить ее не просто с именами, но с их обладательницами.
– Я написала записку племянницам, – сказала она. – Не думаю, что жива их мать. Она, как и ты, была калекой, а такие, как известно, долго не протягивали.
Мири спросила хозяйку, прошла ли та Освенцим.
– Я тут отсиделась, – ответила Габриэлла. – Работу эту я не выбирала. Раньше портнихой была. Но кому нужны красивые платья в военное время? А об Освенциме я знаю от своих девочек. Две из них вернулись… из как его… из «Пуффа», что ли?
Мири мельком взглянула на девочек, сидевших на ступеньках, – из-за рюшей на застиранном нижнем белье они смахивали на облезлых попугаев. Она явно высматривала среди них Иби. Но не нашла.
– Я слыхала, в Освенциме ценились близнецы. Евгения рассказывала. – Габриэлла указала на мрачную девицу в синяках. – Говорила, что у близнецов был шанс выжить. Оставляя на станции записку, я была уверена, что мои племяшки мертвы. Но вот приходите вы с этой запиской в руках. Вы же не с плохими вестями явились?
Молчание Мири показалось мне странным. Ведь так просто было рассказать, что в ее обязанности входило присматривать за близнецами в Освенциме, пытаться сохранить жизни парам ценой собственной души. Но она промолчала. Я решила воспользоваться случаем и сказать за нее. Поэтому тоном моей сиделки я, как взрослая, спросила Габриэллу, как звали ее племянниц.
– Эсфирь и Серафима, – с грустью произнесла хозяйка, поглаживая записку.
Эсфирь и Серафима – эти имена всколыхнули воспоминания о первой ночи в «Зверинце». В воображении всплыла картинка, как они вытаскивают тело мертвой девочки из своей койки и забирают ее одежду.
– Смышленые девочки, – осторожно произнесла Мири. – Я была их врачом.
Возродившаяся надежда преобразила Габриэллу: глаза ее загорелись, щеки порозовели.
– Где они теперь? Могу я их увидеть? – Взгляд ее скользнул вокруг, оценивая количество переделок, необходимых для подобающего приема двух беженок.
Не успела Мири и рта раскрыть, как заговорила Евгения.
– Врач в Освенциме – это совсем не врач, – произнесла она со злобой. – Спросите ее, кому она подчинялась. Спросите, чем она там занималась.
В замешательстве от подобного выпада Габриэлла посмотрела на Мири. Напрасно глаза ее горели от стыда. Габриэлла протянула руку к руке Мири, но та лишь вздрогнула. Слезы беззвучно катились по ее щекам, при этом лицо не выражало никаких эмоций. Но эти слезы – она просто утопала в них. Одна за другой, они множились, сливаясь в реки. Как мне защитить Мири, гадала я.
Вдруг слова сами ко мне пришли. В тот момент они появились из какого-то потайного места в душе, о котором я и не подозревала. Я рассказала Габриэлле, что тоже знала ее племянниц. Хорошие были девочки, добрые. Последним их поступком могла бы гордиться любая тетушка. Оказавшись в «Зверинце», девочки тут же стали замышлять, как бы помешать Доктору Смерть. Планы эти занимали их постоянно. Каждый раз, подобно хитрым лисицам, они подбирались к доктору, услаждая его слух, его эго, потоками лести. Притворяясь, что любят то же, что и он, думают так же, как и он, девочки дождались удобного момента: оказавшись один на один с доктором в машине, они выхватили из карманов рукояти припрятанных хлебных ножей. Хоть замысел и не удался, в тот момент они были живее всех живых, а планы убить доктора – пусть глупые, пусть наивные – стали лагерной легендой. Я сказала, что думаю о них каждый день. Вспоминаю так живо, что в сознании они сливаются в одного человека, который будто и есть я сама.
Габриэлла поцеловала меня в макушку и горячо обняла – так крепко, будто прижимала не меня, а девочек, которых потеряла. Прикосновения ее были пронизаны глубоким горем, но голос звучал решительно.
– Благодаря тебе я смогу жить дальше, – прошептала она.
Казалось, Габриэлла никогда не разожмет руки, но вдруг она отпустила меня, прошлась взад-вперед по комнате, словно желая убедиться, что может продолжать. Тут ей в голову, верно, пришла идея, потому что она метнулась к шкафу у входа. Оттуда полетели всевозможные вещи: шарфы, зонты, шляпы, даже шиньон. Пробравшись через весь этот хлам в глубину шкафа, она достала и торжественно протянула мне то, чего в Кракове было не достать.
– Один солдатик оставил, – сказала она. – Недоросток, да к тому же доходяга – точно не вернется. Лучше уж пусть тебе достанутся, чем какому-нибудь пьянчуге.
Хоть и старенькие, костыли вдохнули в меня новую жизнь. С их помощью я могла ходить – или уж по крайней мере не только ковылять. Можно было продвинуть костыль вперед, затем подтянуть ногу – так, через несколько шагов я увидела, что это мне под силу. Пусть я останусь калекой, но зато смогу быстро передвигаться, приспосабливаться, действовать.
С костылями я могла лучше заботиться о Мири.
Выйдя из публичного дома, Мири спросила, откуда эта история о тайных замыслах, возмездии, жажде смерти Менгеле, и я рассказала, что она сидит во мне так глубоко, что я даже не знаю первоисточника, знаю только, что это правда или полуправда, – по крайней мере, ее тепло было настолько сильным и ощутимым, что отбрасывало тень, похожую на мою вторую половинку.
– Не забывай ее, – посоветовала Мири.
Так и вышло, что рассказ этот стал моим первым настоящим воспоминанием о сестре-близняшке, которая когда-то у меня была.
В утро перед расставанием меня разбудили лучи солнца, высветившие сквозь щели в заколоченных окнах ряды спящих на полу детей, укутанных в одеяла и тряпье. Слева от меня спала София, громко похрапывая, распластав руки на моей груди. Справа лежали костыли, увидев которые я вспомнила, что теперь могу сама уйти куда угодно и забрать с собой Мири.
Но в этот день они попытались передать меня Красному Кресту.
