Разумеется, нельзя исключать, что любитель бега пошел в полицию и рассказал, что ни свет ни заря видел на берегу Нового Глубокого озера троих мужчин, причем один из них был ранен, а другой угрожал бегуну пистолетом. Но даже если так, неужели кого-нибудь послали бы осматривать Флевопарк? Я чуть не рассмеялся при этой абсурдной мысли.
На мосту сбавляю скорость. Что именно я хочу показать Давиду? Мы едем на похороны, о которых сегодня вечером сообщат в новостях по всем каналам, а завтра — на первых страницах газет. Что к этому можно прибавить? Так называемую суровую действительность?
За прошедшие дни боль в диафрагме утихла: это уже не боль, а смутное воспоминание о боли. Нос — другое дело. Болезненных ощущений нет, но нос теперь кажется чужим, будто его заново приделал пластический хирург.
В то утро, увидев, в каком состоянии я приплелся на кухню, Кристина прижала ладони к лицу. Конечно, она прямо спросила, не имеет ли отношения к этому Макс и не он ли звонил к нам в дверь в половине шестого утра. После недолгих колебаний мне, наверное, пришлось утвердительно кивнуть, потому что позже, вытирая мне лицо влажным полотенцем, Кристина сказала: «Я не хочу, чтобы ты продолжал знаться с этими типами».
Она произнесла это тоном матери, запрещающей сынишке играть на детской площадке с «нехорошими» приятелями. Потом я провалился в глубокий сон, а когда проснулся, жена стояла в изножье кровати. В руке у нее были мои туфли.
— Я все-таки отчистила кровь.
Она села на край кровати.
— Помнишь, что ты сказал утром?
Я вопросительно посмотрел на нее.
— В ответ на мой вопрос, откуда вся эта кровь, — уточнила она.
Она приложила руку к моей щеке: стало больно, но мне было приятно, что ее рука лежит именно так.
— Ты сказал: «Ты, наверное, не поверишь, но это чайка налетела на ветряк».
День за днем боль постепенно отступала, через неделю она больше походила на обычную мышечную боль после занятий спортом или на истому после долгого пребывания на свежем воздухе.
И теперь, когда я чуть не остановил машину на мосту через Обводный канал, остался только нос, который казался совсем не моим; я думаю о том, что тело Ришарда Х. лежит в зарослях, в каких-нибудь восьмистах метрах отсюда, прибавляю газу и продолжаю ехать прямо.
— А сегодня вечером покажут тот выпуск «Миллионера недели»? — спрашивает Давид, когда мы поворачиваем на дорогу Крейка, проезжая мимо бывшей бойни у Скотопригонного рынка.
— Да, — говорю я.
Я мог бы сказать, что совсем забыл, однако это неправда: я старался не думать об этом, но не думать и забыть — разные вещи.
— А ты выиграл?
За несколько недель, прошедших со дня записи программы до дня показа, то есть сегодняшнего, Давид уже не раз задавал этот вопрос. Каждый раз я отвечал, что он должен посмотреть сам, иначе будет не так интересно.
Я искоса смотрю на сына, размышляя, что ему ответить. Что я выиграл шестнадцать тысяч гульденов? Что этой суммы не хватит даже на уплату долга за «джип-чероки»? Или сначала надо рассказать, как Макс на «линии помощи» выдал себя за нашего бывшего учителя французского?
Представляю себе, как мы все сидим на диване перед телевизором: плошка арахиса, бутылочка пива, голова Давида на плече матери, Кристина, ласково гладящая его по голове. По всей вероятности, это первый случай в истории «Миллионера недели», когда человека с «линии помощи» к моменту показа передачи нет в живых. Когда на экране участник скажет, что ролятор — это дезодорант, а не ходунок, надо подмигнуть сыну, и тогда он поймет, что этот неправильный ответ тоже часть большой тайны, которую мы с сегодняшнего утра делим друг с другом; правда, он не сразу поймет почему.
Разумеется, в прошлый вторник вечером в итальянском ресторане «Маре Нострум» зашла речь о программе Эрика Менкена; я, например, узнал, что вопрос, который должен был наконец принести мне десять миллионов, имел отношение к немецкому генералу, в мае 1940 года преодолевшему Арденны, чтобы обогнуть линию Мажино.
— Да как же его звали-то? — с ухмылкой сказал Макс, залпом выпив вторую порцию ледяной травяной настойки от заведения; глаза его покраснели, будто он не спал несколько ночей, и у меня сложилось впечатление, что это были не первые его стаканчики в тот вечер.
— Штудент, — напомнил я. — Курт Штудент.
Макс подсчитал в столбик на салфетке, сколько я остался ему должен: девять миллионов за вычетом шестнадцати тысяч гульденов, которые я выиграл.
— У меня получилось всего восемь миллионов девятьсот восемьдесят четыре тысячи, — сказал он и посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом.
Потом он взял салфетку и разорвал ее на мелкие клочки.
— Давай ненадолго забудем об этом, — предложил он. — Я хочу тебя кое о чем спросить…
Мне сразу пришло в голову, что вопрос будет о Сильвии — о Сильвии, которая позвонила мне тем утром в надежде выяснить, не знаю ли я, куда запропастился Макс. Я понятия не имел, где он, но сообщил ей, что мы с ним условились встретиться вечером в «Маре Нострум». Потом я спросил, не передать ли ему что-нибудь.
— Речь о Шерон, — сказала Сильвия. — Она заболела.
— Надеюсь, ничего серьезного?
На другом конце линии ненадолго воцарилась тишина.
— Еще не знаю, — ответила наконец Сильвия. — Утром, когда Макс уходил, это напоминало обычную простуду. Пусть он мне позвонит.
Я пообещал ей передать все Максу, но до этого дело так и не дошло; в то утро я еще удивлялся, что Сильвия не может дозвониться до Макса, но с течением времени мое удивление постепенно сходило на нет.
— Как дела? — спросил Макс — быстрее, чем я ожидал, — когда мы заказали по аперитиву.
Я пожал плечами:
— Никакого хронического ущерба.
— Надо смотреть на вещи шире, — сказал Макс. — Ты увел у нас из-под носа кругленькую сумму. Такое никогда не остается безнаказанным. И дело не только в тебе. Дело в правдоподобии. Понимаешь, что я имею в виду?
— Но… — начал я.
— Я знаю, что ты хочешь сказать. Это был импульсивный поступок. Я всегда действовал импульсивно, потому-то так долго и держусь на ногах в этом бизнесе. Если бы этот чурбан не стал размахивать пистолетом перед тем глупым бегуном, я бы, наверное, никогда этого не сделал, и — как знать? — мы бы сейчас распрекрасно сидели тут втроем.
Макс понюхал свой стаканчик, снова поставил его на стол и в третий или четвертый раз за то время, что мы там сидели, посмотрел на дверь.
— Но история с тем бегуном стала для меня последней каплей. Я стал считать до десяти, а когда мы подошли к машине, досчитал уже до ста, и все равно перед глазами были красные круги. Раз — и готово, вот как делаются такие вещи. Бабах — и убрано. Только для того, чтобы не слышать больше этого скулежа. Ришард действительно мог до бесконечности скулить о чем угодно. Сначала ты и твоя квартира снизу. Господин считал это «непрофессиональным», а с твоим шурином, конечно, нельзя было так… А когда я подделался под нашего любимого учителя французского на «линии помощи», он совсем с цепи сорвался. Кричал так сердито, знаешь ли, таким возмущенно-осуждающим тоном, да что он о себе возомнил, этот сукин сын, мать его, кто он такой?
