…Мне кажется, в тот вечер Володя, сидя за рулем моего «Москвича», побил все свои личные рекорды вождения, и без того достаточно высокие. Подъезда Лидии Ивановны мы достигли за 55 минут 30 секунд ровно… Еще одна минута понадобилась Григорьеву для того, чтобы вскрыть дверь подъезда. Еще сорок секунд мы ждали лифт и поднимались наверх…
— Если не откроет… — начал было Григорьев и умолк, сообразив, что я поняла его прекрасно: опер брался открыть дверь своей противозаконной отмычкой… Похоже, в нем погиб талантливый «медвежатник»…
Но она открыла почти сразу, словно ждала нас давно и с нетерпением…
Пистолет, вытащенный на всякий случай Григорьевым, она тоже увидала сразу и… В первое мгновение я подумала, что Лидия Ивановна все-таки помешалась от горя. Потому что, увидев «игрушку», она слабо улыбнулась, загораживая нам проход в комнату своей грузной фигурой, затянутой в черное платье, приложила палец к губам и покачала головой… А потом произнесла шепотом:
— Тсс… Не надо… Это, — она кивнула на пистолет, — не понадобится…
И отступила с дороги, пропуская нас в комнату.
Вошла туда я одна, оставив с Коломийцевой оперативников, не спускавших с нее глаз, хотя Володя собирался войти первым — очевидно, опасаясь подвоха, опасности, которая могла меня там подстерегать… В очередной раз доверяясь своей интуиции, я резко опередила его, одновременно оттолкнув в глубь прихожей. Никакой опасности больше не было, не только для меня — вообще ни для кого не был больше опасен тихий, доброжелательный весельчак Алексей Иванович Маран…
Неяркий свет, льющийся от настенного бра, укрепленного в изголовье просторной, аккуратно застеленной софы, тонул в углах комнаты, становясь полумраком. Но при этом четко высвечивал лицо доктора, выглядевшего глубоко уснувшим от усталости человеком… С огромным трудом я оторвала свой взгляд от этого необыкновенно спокойного, даже счастливого лица и перевела его вниз, на ковер: пустой шприц и три разбитые ампулы валялись тут же, рядом с постелью, почти касаясь немного съехавшего на пол угла одеяла…
— Господи… — выдохнул за моей спиной Григорьев, и я, стряхивая состояние ирреальности этой страшной, неправдоподобной почти картины, обернулась.
Все, включая Лидию Ивановну, стояли на пороге комнаты — за моей спиной. На мужчин я не смотрела, а лицо Коломийцевой по-прежнему было спокойным, как у сына, и… тоже почти счастливым, хотя и очень-очень бледным… С непередаваемой нежностью, абсолютно бесслезно старая женщина смотрела на убитого — совсем не так, как смотрят на дорогих сердцу мертвых, а так, как смотрят на детей, совершивших серьезный проступок, затем наказанных по всей строгости, в долгожданную минуту прощения… Мне стало холодно — вопреки тому, что в комнате было душно, вопреки дубленке, которую я так и не сняла…
— Он ничего не почувствовал, — вдруг сказала она тихо, — совсем ничего… У меня, знаете ли, есть очень сильное снотворное, американское… Я и подмешала ему в чай… И только потом… Уколы я еще из-за его отца смолоду научилась делать. Ему… ему они требовались дважды в год, по весне и по осени. Из-за обострений. Вот и научилась… А тюрьмы Алешенька бы не выдержал… Нет, не выдержал!
Она тихо вздохнула, а я, наконец, нашла в себе силы достать «сотку» и набрать номер, который на этот раз не был заблокирован.
— Мы у Коломийцевой, — коротко бросила я. — Оба здесь… Нет, ГБР не понадобится, вызывай следственную группу и всю экспертную, включая фотографа.
— Здорово! — с непередаваемым сарказмом ответили мне с той стороны и отключились.
Я посмотрела на часы: минут сорок, а то и час у нас был, я имею в виду — до приезда ребят с Петровки.
— Все — на кухню, — коротко распорядился Володя и взял Лидию Ивановну под руку.
— Не беспокойтесь, — все так же тихо и мягко сказала она. — Над собой я ничего не сделаю. Мне теперь годы и годы понадобятся, чтобы Алексашины грехи отмолить… Кто ж, кроме меня, его душу у Бога вымолит?..
Кухня здесь оказалась огромная, вполне хватило бы на многонаселенную коммуналку. И мы расположились как можно дальше от круглого старомодного стола, покрытого белой скатертью, на которой стояла ваза с дорогими конфетами, хрустальная сахарница и две пустые чашки…
Лидия Ивановна тяжело опустилась на кухонный «уголок», свой стул — старомодный, «венский» стул с полукруглой жесткой спинкой — я поставила напротив нее и строго глянула на Володю, продолжавшего маячить рядом.
— Чего вы ждете, товарищ Морозов? — сухо поинтересовалась я. — Звоните участковому, в отделение, ищите понятых…
— Слышал, Григорьев? — спросил этот упрямец и, отступив немного в сторону от Коломийцевой, застыл в кухонных дверях с таким видом, словно собирался в случае надобности повторить подвиг Матросова… Глупо, но откуда-то из глубин моей памяти всплыла вдруг на мгновение любимая песенка наших студенческих лет: «Как по танковому следу я иду, надо мною небо, а не абажур. Вот сейчас на амбразуру упаду… Нет на белом свете больше амбразур…»
Ни о будущем, ни о самой жизни мы тогда не знали ничего — подчистую ничего… Амбразуры на белом свете были, есть и будут всегда — и в прямом, и в непрямом смысле слова. Всегда, до скончания веков, до скончания мира… До…
— Не переживайте так, Светлана Петровна, — вдруг тихо, потрясающе тихо произнесла Лидия Ивановна. — Я сейчас расскажу вам все-все… И вы поймете, что за Алексашу теперь не переживать надо, а радоваться и… И молиться!.. С убиенных-то ведь все грехи смываются — кровью за кровь — и здесь, и ТАМ платится…
Лидия Ивановна, уверенная, что переживаю я исключительно за ее сына, тихонечко вздохнула и начала говорить.
За все время ее монолога я не только не задала ей ни одного вопроса, но, кажется, даже дыхание не перевела ни разу…
— Замуж я вышла по великой любви, Светлана Петровна. — Она заговорила чуть громче, удивительно монотонно поначалу, голосом, почти лишенным интонаций. — Пять лет любила его и ждала, пока «нагуляется»… Красавец он был, женщины по нему сохли такие, что я им и в подметки не гожусь. А женился на мне… Все-таки женился… Про то, что Ваня болен неизлечимо, мне только свекровь и сказала, и то после свадьбы… Пожалуй, месяца через полтора… Поверите — сутки я почти проплакала. Не из-за себя рыдала: узнай я раньше, что Ваня болен, все равно бы за него замуж пошла. Но вот рожать бы точно не стала. А так… Когда свекровь разоткровенничалась, поздно было. Забеременела-то я почти сразу. Вот и представьте, какой страх меня охватил, что… что… Ну, словом, ясно ведь, почему?
Я кивнула, а она продолжила:
— Ну а аборт делать… Мой папа священником был, так же как и дед, и прадед. И хотя работала я в таком государственном месте, в министерстве, однако веры в Бога не потеряла и душу свою, как многие, тогда еще не загубила… Тайком, конечно, — не дай Бог, если бы мое начальство тогдашнее про это узнало. Ну, тут и пояснять ничего не надо — сами понимаете. Словом, загубить свое дитя во чреве — я и думать-то не смела об этом, не то что сделать… Так вот и явился на свет мой Алексашенька. А жизнь для меня с того момента сделалась сплошным страхом, постоянным ожиданием чего-то ужасного…
