Стереотипные контрасты между «мы» и «они» можно найти во многих статьях и книгах современных писателей — это отражает период, в который они жили. Переводчика советского посольства Валерия Шаманина приводили в качестве примера отсутствия у советских чиновников человечности. Фрэнсис Уайдхем, один из авторов экспресс-отчёта о матче, считал Шаманина похожим на манекен. (Однако насколько оживлённым должен быть профессиональный переводчик? В обычной жизни Шаманин полон теплоты и энергии.)
По словам Брэда Дарраха, Шаманин был «одним из числа псевдоофициальных советских чиновников, чьи лица казались восстановленными до человекоподобной формы после смертельной травмы». Он отмечал, что советская делегация ходила гуськом; все были невыразительными и необщительными, «как финалисты в соревновании на самоуничижение». Все, за исключением Спасского и ещё Крогиуса, чья выразительность для жителей Запада казалась даже пугающей; он напоминал персонаж из фильма ужасов: психолог, плетущий интриги и с жестокой проницательностью ведущий героя к провалу. Ефим Геллер, даже с точки зрения советских современников, не говоря о западных репортёрах, необычайно подозрительно относился к Западу, и корреспондент ТАСС Александр Ермаков называл его «мистер Нет» за нежелание делиться информацией даже с советским государственным агентством печати.
То, как «Sunday Times» воспринимала двух соперников, позволяет понять, в какой степени реальность искажается через призму идеологической конфронтации: «Оба они отлично подходят для своих ролей. Фишер — строгий индивидуалист, авантюрного склада, иногда безрассудно поступающий как в жизни, так и на шахматной доске. Спасский — более приятный тип советского чиновника, осторожный, уклончивый, труднопостижимый».
В Спорткомитете скептически отнеслись бы к мысли о Спасском, как о «приятном чиновнике», но для Москвы и советского блока матч Фишер — Спасский тоже являлся столкновением систем. Естественно, за помешательство американца на деньгах нёс ответственность капитализм с кровавыми когтями, хотя в речах о способе, которым Фишер снял сливки с матча, нетрудно услышать завистливые нотки. Чиновники беспокоились, что это может изменить отношение советских игроков к деньгам, сделает их менее подконтрольными государству и отвратит от социалистических приоритетов.
Но даже если поначалу всё обстояло так, после открытия матча идеология ушла в тень. Поворотной точкой стала катастрофическая третья партия, после которой советская пресса погрузилась в конструктивный шахматный анализ с намёками на то, что чемпион сам виновен в своей неудаче. Матч занимал второе место после Олимпиады из-за малых валютных средств и журналистских ресурсов. Расходы на содержание Ермакова были строго ограничены; он нашёл жилье для студентов и готовил себе сам. Заданием корреспондента ТАСС было передавать в Москву ходы; редакторы практически не интересовались смешными историями, драмами и человеческими судьбами, так занимающими западных журналистов, — сообщались только основные факты.
Комментарии в советской прессе говорили о недовольстве гроссмейстеров уровнем игры Спасского. Хотя события, связанные с Фишером, освещались мало, американский журналист в Москве Роберт Кайзер был удивлён свободой обзора самих партий:
Все в России прикованы к этому событию... Эгоистичный, непредсказуемый американец вызывает здесь изумление, но при этом является объектом восхищения. Его ходы, равно как и ходы Спасского, даются в редкой форме репортажа — живой и яркой журналистике. Гроссмейстеры пишут прямо, открыто, больше в стиле американских политических комментариев, нежели по стандартам советской прессы. Такие фразы, как «Спасский грубо просчитался», могут казаться нормальными для американского читателя, но советскому это бросается в глаза.
Среди экспертов на парковых скамейках также царила свобода слова, и другой американский журналист слышал мрачные фразы: «Спасский играет, как сапожник».
В течение двух третей матча его выдающееся положение на страницах газеты «Известия» постепенно сходило на нет. После семнадцатой партии логотип ФИДЕ рядом со статьей был убран (возможно, в знак официального неодобрения Международной федерации, возможно, для того чтобы сделать матч менее заметным, или по обеим причинам сразу), равно как и имя автора, гроссмейстера Давида Бронштейна, комментировавшего партии. Последний репортаж ТАСС был затиснут в нижний левый угол спортивной страницы, тогда как фотографии советских атлетов и гимнастов сразу бросались в глаза. Он состоял из одной колонки в одиннадцать строк:
Не придя на доигрывание, Спасский подтвердил своё поражение в отложенной накануне двадцать первой партии чемпионата мира по шахматам. Решение объясняется тем, что, как показал анализ, дальнейшее сопротивление белых бессмысленно. Таким образом, Фишер выиграл матч со счётом 12,5:8,5 и завоевал титул чемпиона мира.
Газета «Советская Россия» поместила известие о переходе титула в чёрную рамочку, словно некролог. Но теперь всех интересовали мюнхенские Олимпийские игры, и причины на это были. Когда Фишер завладел титулом, русский спринтер Валерий Борзов отнял у бегунов США звание самого быстрого человека на планете. Никогда прежде американцы не становились чемпионами мира по шахматам, и русские никогда не выигрывали олимпийскую стометровку (Павлов как будто подгадал).
Снижение внимания к шахматам было вполне ожидаемым. Роль советской прессы состояла в отражении официальной позиции, а не в удовлетворении запросов читателей. Учитывая силу, с которой Фишер бросил вызов советской гегемонии, ответная реакция журналистов была очень тихой из прагматических соображений. Важно, что в ней не содержалось ни политических заявлений, ни обвинений Запада. Хотя потеря титула явилась ударом, она рассматривалась как внутреннее шахматное дело, а не как событие политической или идеологической значимости.
Это было не время для лишних разногласий с США. Далёкий от того, чтобы считаться столкновением Востока и Запада, чемпионат проходил в самый разгар разрядки международной напряжённости. В Европе, арене холодной войны, наконец-то начиналось послевоенное урегулирование — отложенное так надолго подписание мира после Второй мировой войны. Хотя практически все западные корреспонденты характеризовали матч Фишер — Спасский в терминах геополитики, они, как ни странно, ошибались. Матч мог казаться таковым с точки зрения публики и прессы, но в Кремле и в Белом доме демонстрация силы не стояла на повестке дня.
Поэтому с советской стороны уровень политического интереса к подготовке Спасского был высоким, но не чрезмерным. Михаил Суслов, один из двух секретарей ЦК КПСС, шедший в партийной иерархии сразу за советским лидером Леонидом Брежневым, отвечал за идеологию, а следовательно, за шахматы. Он никогда официально не обсуждал матч. Брежнев тоже, кажется, не обратил на него внимания, хотя номинальный глава СССР Николай Подгорный послал Спасскому телеграмму с добрыми пожеланиями (для Брежнева было бы немыслимым поставить свою подпись под таким посланием). Когда на Спасского навалились неприятности, Лев Абрамов, возглавлявший отдел шахмат в Спорткомитете, хотел послать в Рейкьявик руководителя команды. За поддержкой он отправился к одному из помощников Брежнева, Константину Русакову. Однако Русаков был за границей, а в Кремле не видели срочной необходимости помогать, так что инициатива Абрамова ни к чему не привела.
