Молодые и старые ели окружили меня, как будто выражая недовольство незваным гостем, без спросу забравшимся в их владения. В сырых ямках, заполненных палой листвой, чернела вода. Опасаясь промочить ноги, я петлял среди деревьев и ям, и в конце концов набрел на настоящее болото, затянутое ряской в зарослях осоки. Что-то удержало меня сделать еще шажок по яркой и ровной зеленой полянке: я отошел в сторону, задев ногой черную вонючую жижу, — и вовремя. Под ногой громко чавкнуло — еще немного — и болото затянуло бы меня в свое влажное ненасытное чрево. Выбираясь с гибельного места, я едва не оставил там свои кроссовки.
Только тогда я признал, наконец, что дело плохо, и забеспокоился всерьез. В лесочке, показавшемся мне обманчиво редким, стемнело, а я все еще не нашел выхода. Стремясь выбраться обратно к дороге, я сделал несколько неверных попыток и окончательно заблудился.
В наступившем сумраке я слышал только собственное возбужденное дыхание, треск веток от моих шагов и отвратительное чавканье сырой земли под ногами.
Какая глупость, ругал я себя. Разве это возможно — в здравом уме и трезвой памяти вот так утратить направление, отойдя всего-то с пару километров от асфальтовой дороги?! Давненько же я не бывал на природе. Я просто забыл, что это такое.
Я продрог и устал, но не имел в настоящий момент никаких желаний, кроме одного: оказаться, наконец, поближе к людям. Не хочу сказать, что успел соскучиться по ним, но человеческое общество означает прежде всего возможность наличия еды, воды, теплой постели и крыши над головой.
В ответ на отчаянные мысленные призывы я услышал только завывание собаки где-то вдали.
Не имея других идей, я повернулся и стал пробираться в ту же сторону, осторожно отводя от лица острые ветви, хищно нацеленные из мрака прямо мне в глаза. Даже не знаю, с чего я вообразил, что воет именно собака, а не волк.
Скорее всего, это была малодушная привычка горожанина, постоянно пребывающего в ласковых, убаюкивающих объятиях комфорта, — не думать о страшном, беспечно рассчитывая на безопасность по умолчанию.
Как бы то ни было, вой, жалобный и протяжный, вскоре стих, но взамен между ветвями елей я различил крохотный желтый огонек. Я пошел к нему и на этот раз угадал верно: через пятьсот метров окаянный лесок все-таки закончился.
Едва не выхлестнув себе напоследок глаз каким-то гибким, некстати подвернувшимся молодым деревцем, я выбрался из чащобы на открытое пространство и увидел слева грозно нависающую тень с иззубренными краями. Чертыхнувшись, я отшатнулся в сторону, но потом догадался, что никакой опасности нет: тень эта — всего лишь развалины какого-то высокого здания. В ночи силуэт его выглядел зловеще, но и только.
Справа, метрах в трехстах, теплилось окошко жилого дома. Сквозь пришторенные занавески я увидел чью-то сгорбленную фигуру, прилипшую к подоконнику.
Кто-то смотрел в мою сторону, пытаясь различить во мгле источник шума.
Никогда не думал, что сумею так обрадоваться при виде дряхлой деревенской избы с неизвестными обитателями.
Дрожа от пронизывающего холода, я постучался в двери одинокого дома.
— Кто? — откликнулся слабый старческий голос.
— Э-э-э, — я вдруг растерялся, не зная, что ответить на этот простой вопрос. Обычно, чтобы успокоить хозяев дома, говорят: «Свои», — но в данном случае это было бы явным обманом. А представляться по всей форме, как на светском рауте или на собеседовании в фирме, в подобных условиях было бы неестественно.
— Эй, ты там? — не услышав моего ответа, полюбопытствовал голос.
— Я тут, — пробормотал я.
— Ась? — не расслышали с той стороны. — Чего пришел-то? Чего надо?
Я пожал плечами. Надо-то мне было много чего: поесть, попить, поспать. Запасное колесо надо.
— Откройте дверь, пожалуйста! Холодно тут, — невпопад ответил я.
За дверью, наверное, удивились. Последовала пауза, потом стукнула щеколда, и дверь, скрипнув, приоткрылась сантиметра на три. Тусклый свет, горящий в сенях, осветил крыльцо. Я заметил, что мои джинсы и руки изгвазданы в земле — не знаю, когда и где я умудрился так замараться.
А вот лица хозяина мне по-прежнему не было видно. Он стоял спиной к свету, укрываясь за притолокой.
Сбиваясь и перескакивая с пятого на десятое, я попытался объяснить ситуацию: ехал, подрезали, пробил колесо, заблудился. Впервые за всю жизнь мне приходилось выступать в роли просителя, из тех, которым так «пить хочется, что аж переночевать негде». И это, конечно, удручало.
Я пытался примерить на себя обстоятельства, в которых оказался хозяин… Или хозяйка? Ни черта в этой темноте не разберешь, а голос из щели в двери шел какой-то неопределенный в смысле гендерной принадлежности. Просто по-стариковски тихий, дребезжащий голос.
Пустил бы я сам переночевать в дом неизвестно кого — чумазого лошка с улицы, припершегося без спроса среди ночи? В городе, в своей квартире я бы однозначно ответил — нет. Но теперь, проскитавшись несколько часов по сырому осеннему лесу ночью, уставший, замерзший и голодный… Остается надеяться, что в этом деревенском доме живут люди поумнее и помилосерднее меня — мизантропа, эгоиста и горожанина.
— Заходи давай. Здесь переночуешь, — сказал хозяин избы, открывая дверь шире и впуская меня в сени.
Бинго! В этой деревне еще не забыли, что такое настоящий гуманизм.
— Заходи, а то избу выстудишь! И правда, холодно нынче, — велел хозяин. Мне даже показалось, что в голосе его звякнули довольные нотки, как будто моя просьба его не только не напрягла, но обрадовала.
Я счистил грязь с кроссовок, поскребя ими о порог и вошел.
И обнаружил, что все это время общался все-таки с хозяйкой. Дряхлое, сгорбленное существо принадлежало, скорее, к женскому роду, хотя надеты на ней были какие-то теплые лыжные штаны с начесом и клетчатая мужская рубаха. Но голову она повязала платком — цветастым, ситцевым. Серый пуховый лежал у бабки на плечах.
Если б я не испытывал к этой старой женщине острого чувства благодарности за то, что она пустила меня в дом, я б, наверное, испугался. Внешностью она, говоря по правде, мало отличалась от какой-нибудь киношной Бабы-яги: толстый нос крючком, беззубый и почти безгубый провалившийся рот, брови седыми клочьями над бесцветными подслеповатыми глазами и печально обвисшие пустые мешочки щек, испещренные морщинами, как измятая оберточная бумага.
Да и дом, запущенный и грязноватый, мог послужить неплохой декорацией для фильмов ужасов. При виде гнилых углов, затянутых паутиной, и ржавых вил, лопат и косы, стоящих за дверью, мне стало не по себе.
— А чёй-то один ты сегодня? — поинтересовалась бабка. Наверное, все-таки спутала меня с кем-то старая. Да есть ли смысл лезть с объяснениями? Похоже, она не только подслеповата, но и на ухо туга.
— Чего встал-то, как не родной? Проходи! — сказала бабка и открыла передо мной обитую рваной узорчатой клеенкой дверь в теплую половину избы.
