Под вывеску спешили пустопорожние граждане. Назад пёрли… именно пёрли с кулями и тюками отоварившиеся. Мы с Кешей долго не могли попасть в струю… но наконец и нас занесло внутрь, мимо бродяг и нищих, мимо золотозубых красавцев-пастухов, что пасли своих россиянских, молдаванских и окраинских торговок-воровок, не доверяя им ни на грош (и правильно делали), мимо трясущихся старух, что выпрашивали у торговок самый гнилой помойный товар — этим было не на что купить товар менее гнилой, их пенсий не хватало на анашу внукам и внучкам… мимо всех тех, ради кого слуги народа, не жалея себя, денно и нощно реформировали Россиянии).. По мере засасывания нас течением в образцово-показательную помойку, «его сиятельство» зеленело всё больше. И я начинал уже жалеть, что привёл сюда Кешу. Сам я жил этой жизнью, я не мог жить иной жизнью, я, на погибель себе, был писателем, я не мог «отрываться от своего народа», ну никак не мог, я полз к «торжеству демократии и правового общества» вместе с ним, вымирающим, спивающимся и звереющим… Но Кеша! Он был утончённым романтиком, поэтической натурой, он верил, что где-то там, в исконных толщах ещё живы арины ро-дионовны и пересветы, капитаны тушины и осляби, сер-гии радонежские и аввакумы, минины и пожарские… Кеша был милым и смешным идеалистом. Наверное, поэтому он и пошёл в киллеры. Наверное, он верил, что зло истребимо, что его можно победить. Он слишком много читал Достоевского… хотя и был матросом.
Он пялил свои серые наивные глаза на всех этих «богоносцев», которые подобно отарам и стадам сновали под гортанные выкрики загорелых смоляных пастухов нерос-сиянской национальности по помойке-гадюшнику и сметали с прилавков всё, что там было — и мороженую картошку, и парную вонючую рыбёшку, и бананы из моргов, и тухлую румынскую свинину, и свежайшую бешенную говядину из Англии, и бруцеллёзное молоко из итальянского порошка, и сальмонеллёзные американские окороч-ка Буша, и собачатину, и нутрятину, и водку из опилок, и пиво из мочи, и минеральную воду из-под крана, и чёрта и дьявола из всевозможного дерьма… Пялил. И трезвел.
Мы пробирались по щиколотку в пахучей жиже, которой были залиты все проходы меж рядами ларьков и ларей, мимо грызущихся в очередях покупателей, мимо рядов откормленных милицейских и прочих охранников, коих жижа ничуть не смущала, мимо чумазых и бледных шкетов-беспризорников, норовящих стянуть с прилавка какую-нибудь дрянь, мимо дрожащих и жалких стариков-ветеранов, которым щедрые пастухи бросали объедки и гниль, мимо пьянющих, одутловатых русских доходяг-грузчиков, подпитых и обкуренных рабов-россиян, что беспоминутно таскали мешки, тюки, ящики с товаром в ларьки своим господам-хозяевам и их торговкам-воровкам, мимо вездесущих ужасающе больных и полумёртвых бездомных, в чьих домах давно жили золотозу-бые и усатые пастухи и на чьи головы то тут, то там из ларьков лились помои и сыпался прочий мусор. Бомжи погружали в него черные ладони и пригоршнями совали их в черные дыры ртов… Народонаселение просто упивалось свободой, правами человека и демократией. И каждый — каждый! — находил в этой демократии, понимашь, свою экологическую нишу. И ежели этой нишей была яма с дерьмом, демократоры с голубого экрана поспешно уверяли, что именно в эту яму и стремилась всю свою жизнь данная свободная личность. Я был в Штатах и видел дома, в которых эти демократоры имели квартиры, они вовсе не были похожи на бочки с дерьмом. Я знал, где получают демократоры свою основную зарплату… Но я уже давно молчал об этом. Я знал, что те, кто жил в бочках, очень любили тех, что жили в телевизорах, они их так любили, что могли за них побить камнями… У меня ещё не зажили раны от этих камней. И потому я молчал. Хотели экзотики… получайте по полной программе. Да для наших президентиев, патриархиев, киллеров, оли-гархиев и прочих, по образному выражению одного из депутатов, сэров, мэров, перов и херров с префектами и их владетельными супругами всё это было экзотикой… они больше предпочитали благотворительные балы. Те самые, на которых я скучал и предавался мрачной мизантропии.
— Всё… уволь! — Кеша застонал.
Он был близок к обмороку. Но нам ещё предстояла долгая дорога назад, к лучезарной вывеске у входа, к набитому горемычным людом трамваю. Впрочем, люд себя не ощущал горемычным. Это где-то в Аргентине, где повысили цены на полпроцента, народ громил дворцы и банки, жёг полицейские машины и готовился сжечь гада-президента, вот там, видно, обитал горемычный люд. Наши никого громить не собирались… каждый — надеялся, что сосед сдохнет раньше и будет как в пословице: «меньше народу — больше кислороду». Власти и демократы считали так же, демократия в Россиянии просто задыхалась от избытка народа и нехватки кислорода.
Когда рядовой второго класса фон Капут-Перельпутер, ответственный за россиянское народонаселение, обращался к своему заокеанскому другу без галстука за помощью, тот долбил своё: «У нас, понимашь, и так мало ракет осталось с этим Бен Алладином, на всех ваших не хватит… сами, сами управляйтесь! — добавлял, лукаво щуря глаз: — Верным, верным путём идёте, господа!»
Польщенные господа управлялись сами.
Кислороду с каждым днём становилось всё больше и больше.
Две нищенки, дравшиеся за гнилую луковицу, упали в жижу и Кешино и без того промасленное и засаленное пальтецо то ли от Версачи, то ли от Гуччи с Армани, залило омерзительной зеленоватой гадостью… Он задрал голову к серому небу.
— Нет! Всё! Не могу больше!
Я понял, что его сейчас вывернет наизнанку.
И попытался было развернуть Кешу к выходу… Но он уже падал головой на какой-то ларёк прямо-таки дворцового вида, огромный и окрашенный в ярко-жёлтую, по вкусу владельца, видно, краску. Я растерялся… Но он успел подставить руку, та опустилась на обитую жестью дверь… Дверь заскрипела, задрожала, распахнулась с дребезгом… и Кеша рухнул внутрь, в полумрак… и пополз, пополз куда-то прочь. Я бросился за ним…
И оторопел.
В глубине этого обширного дворцового ларыса-сарая, возле столика с банками, бутылками и одним стаканом, на куче замусоленных импортных, набитых синтепоном или прочей гадостью матрасов, в свете трех мигающих люминисцентных светильников-труб стояла на четвереньках белобрысая девка лет четырнадцати с круглым розовым задом, а на ней пыхтел какой-то чернявенький, усатенький, толстощекий и пузатенький человечек явно кавказской, как выражаются органы, национальности. У человечка, несмотря на все его пыхтения и ерзанья, что-то не получалось, и он злорадно щипал девку за розовый зад… та взвизгивала и мотала растрёпанной головой. Внизу, у подножия матрасов валялся китайский рюкзачек с лямками, надписью «USA» и школьными учебниками за 7-ой класс. За миг до того ещё две белобрысые девки, сидевшие в углу ларька и ждавшие, видно, своей очереди, пробками вылетели в какую-то щель… Подымающийся медведем Кеша напугал их до невозможности. Это была просто какая-то картина под названием "не ждали!" Да, все были немного растеряны и ошарашены приватностью ситуации.
За исключением пузатенького круглощекого усача. Лишь с полминуты тот очумело и грозно вращал черными как маслины глазами и беззвучно разевал золотозубый рот… потом из этой сверкающей, как и ларёк, дворцовой пасти извергся пронзительный визг.
