Тюге ушел.
Вскоре после этого в подвале, обеими руками поддерживая полы своего черного платья, появилась Магдалена.
– Ну, каков он с виду, этот Кеплер? – спросил ее отец.
– Он уродлив, чернявый, с шишковатым лбом, на бровях и веках припухлости, а шея длинная, как у селезня. Ваша София ни на шаг не отходит от его дочки Регины, хотя той не больше трех лет.
В свои последние годы Сеньор весьма ревниво относился к своей младшей дочери. Он тотчас рискнул одолеть лестницу, чтобы поглядеть на Кеплера, сдержанного, бедно одетого, робостью своих манер усугубившего заносчивость моего хозяина.
С Кеплером были еще двое, одного звали Мюллером, это был еще один помощник (месяц спустя он покинул нас, чтобы вернуться в сопровождении всего своего семейства), другой же – некто барон Гофман, человек с острой бородкой и залысинами на лбу; мой господин его уже посещал в Праге, барон жил в двух шагах от императорского дворца и надзирал за перевозкой наших приборов. На другой день он отправлялся в Дрезден, а по возвращении в столицу должен был доложить там о состоянии дел в Бенатки, где строительные работы едва успели начаться.
Уезжал он озабоченный, было заметно, что его грызет мысль, подобает ли оставлять Кеплера на съедение Тихо Браге; тут он не ошибался, ибо мой хозяин невзлюбил нового помощника.
Йоханнес Кеплер говорил мало и скромно, что поначалу пришлось Сеньору по душе, но в этой манере, казалось, сквозил упрек той запальчивости, которую вечно позволял себе господин Тихо. Математика интересовали размышления хозяина, но он желал их знать затем, чтобы дополнить своими собственными. А тот, обозленный предательством Урсуса, еще не решил, стоит ли показывать вновь прибывшему свои записи.
Целый месяц, пока продолжалось строительство наблюдательных галерей, он, напротив, старался вытянуть у Кеплера, каковы плоды его открытий, о своих же норовил умолчать. К этому прибавлялось множество всяческих каверз более подобающих мелочным натурам, чем высокородному дворянину. Когда он присматривал за распределением чего-либо между домочадцами, будь то дрова для каминов или горячая вода, чете Кеплеров всегда доставалось что поплоше. Привязанность малышки Софии к их дочери Регине долгое время была единственной причиной, заставлявшей его сохранять по отношению к ним хотя бы некоторую терпимость. Сеньор доходил до того, что в присутствии Магдалены высмеивал жалкий наряд Кеплера, не подумав о том, что его неизменный черный камзол с протертыми локтями и плащ, отделанный серым заячьи мехом, свидетельствуют о нищете, которую он терпел в Австрии, где прозябал, зарабатывая на жизнь составлением гороскопов.
Его жена, потерявшая двоих детей – один умер в раннем возрасте, другой скончался, едва успев появиться на свет, – по-видимому, была вконец измучена стужей, голодом и ранами, которые хозяин дома без устали наносил самолюбию ее супруга.
– По-моему, похоже на то, что он хочет нас прогнать, – говорила она.
Сиятельная дама Кирстен смиренно вставала на защиту моего господина, возражая ей:
– Он резок с теми, кто внушает ему почтение, так он хочет показать, что любит их.
– Сильно же он нас полюбил! – пробормотала Барбара Кеплер.
Под конец господин Браге настоял, чтобы его гость подписал контракт, где обязуется не разглашать содержание манускриптов, с коими будет сверяться, а также не похваляться полученными таким путем знаниями при дворе. Прибегая к подобной мере, он, несомненно, не столько хотел уберечься от плагиата, сколько предотвратить рискованную для его доброго имени публикацию вычислений, чье несовершенство день ото дня становилось для него очевиднее.
Их споры, в которых я ничего не понимал, хотя хозяин вынуждал меня при них присутствовать, будто нуждаясь в свидетеле, чье сочувствие не внушало сомнения, всегда происходили более или менее одинаковым образом. Наступала минута, когда Сеньор отшатывался от стола так стремительно, что взметывалось пламя свечей, и, отбежав в глубь залы, оттуда кричал: «Вы думаете, я не знаю того, о чем вы толкуете?!»
Сколь бы искусным ни был Йоханнес Кеплер в своем толковании небесных явлений, Тихо Браге вечно претендовал на превосходство по части гениальности. Едва у них заходил разговор о Копернике и вращении Земли, Сеньор, чуть не плача (правда, он и выпивал сверх меры, будто ему нравилось вынуждать строгого Кеплера присутствовать при этих излишествах), говорил ему: «Не притворяйтесь, будто принимаете мои заблуждения более всерьез, чем они того стоят!» Это означало, что он, мол, давно принял сторону Коперника и даже Джордано Бруно, чему порукой дальнейший ход его мысли. Пусть только сие знание хранится в ученых кругах, на это он согласен, но не желает, чтобы оно стало достоянием профанов.
Когда Кеплер пожаловался на холод, царящий в замке, и причиняемые этим боли в груди, хозяин пригласил его назавтра заглянуть к нему с утра пораньше в низкую залу с подвальным окошком, где по его распоряжению установили большой чан и соорудили водосток: там лакей Хальдор окатывал его с макушки до пят смесью кипятка с уксусом. «Вы увидите, – сказал он Кеплеру, – как долго тело сохраняет тепло после такой процедуры, она вам согревает кровь аж до полуночи».
Чтобы уж наверняка и тем сильнее приблизить его таковым унижением к себе, он на следующую ночь в начале первого послал меня вытащить несчастного из постели.
Полуодетый Кеплер, спросонья пройдя вслед за мной через двор, оказался под лестницей, где тускло светила масляная лампа, и по приказу хозяина разоблачился донага, чтобы из могучих рук Хальдора принять на себя ушат кипятка. Тем не менее клубы пара, еще более сгустившись в свете подвального окошка, скрывали его от нескромных взоров. Сеньор приблизился к нему голышом – не для того, чтобы побудить гостя упиться сим благодетельным жаром, а чтобы оскорбить его назойливым зрелищем зияющего провала на месте носа и открытого для обозрения детородного органа.
Однако тело у Кеплера оказалось совсем не таким, как ожидали. При всей своей худобе он был покрыт очень жесткой черной шерстью, порос ею целиком. А орган размножения, кожа на котором была удалена по окружности на еврейский манер, оказался еще побольше моего. Глядя, как он болтается, можно было подумать, что к маленькому колоколу подвесили язык от большого.
У моего-то хозяина все обстояло как раз наоборот.
Господин Браге потом десять дней с ним не разговаривал. Он вовсю надувался пивом, часто подбивая меня последовать его примеру (этого приглашения мне не надо было повторять дважды), и впадал в мечтательное расположение духа. Избавившись от головокружения, некогда одолевавшего его, стоило лишь взойти на самомалейшую лестницу, он теперь, громко топая, мерил шагами деревянные галереи, тянувшиеся вдоль замковых стен, и декламировал мрачные элегии, где упоминались призрачные земли Эресунна и год 2123-й, когда остановятся часы Вселенной в городе Лунне. Во дни, когда на стены замка Бенатки наползали пласты тумана, поднимаясь из речной долины, он ждал, пока вся земная твердь утонет в белом мареве, и, обращаясь к жителям сих исчезнувших берегов, ворчал: «Ну-ка, покажитесь!»
