– Ну, не только в ней, конечно. Но – с ней. Я же только что сказал.
– А это что? Вот, вот и вот – все эти бурые, огромные пятна?
– Да вы же сами видите, что это засохшая кровь.
– Так вот, любезный Николай Сергеевич, нам повезло. Нам удалось сличить вот эту кровь с больничным скринингом. На наше счастье, документы сохранились, и экспертизой теперь стопроцентно установлено, что эта кровь…
– Тренихина Бориса Федоровича, – сообщил Белов. – 1954 года рождения. Если именно это вы хотели установить с помощью экспертизы, то вы установили совершенно верно. Моя рубашка залита кровью Бориса.
– Ага! Сознались?
– О господи! Да я уж третий раз вам говорю: я сознаюсь во всем – во всем, что было. Да! Это кровь Тренихина! Но…
– …Но рубашки не было на вас, когда Тренихин залил ее кровью, так? – забежал вперед Власов, предугадывая следующий ход подозреваемого. – У вас ее стащили, залили кровью и назад подбросили, верно?
– Вовсе нет! Когда Борис залил мою рубашку кровью, я сам, я лично был в этой рубашке собственной персоной.
Калачев, молча наблюдавший за Беловым в продолжение всей беседы, вдруг прервал молчание:
– Вы расскажите по порядку. Откуда эта кровь?
– Пожалуйста. Это случилось в деревне Шорохше. Я вам уже рассказывал о некоторых событиях в ней в письменном виде. Когда Борис подсунул мне те злополучные акварели, восемь штук. Уговорил меня. Мы с ним пошли на свадьбу.
* * *
Свадьба в Шорохше шла с треском, размахом и мощью – как ледоход по Северной Двине: Морозовы, самое крепкое, зажиточное семейство в Шорохше, женили старшего сына. На свадьбу пригласили все село от мала до велика, созвали гостей и со всей округи, – верст на двадцать, наверно, не менее.
Улица, над которой высилась усадьба Морозовых, была уставлена самосвалами, кранами, тракторами, скреперами, лесовозами – транспортными средствами, на которых съехались краев именитые гости. Между этими мастодонтистыми грудами самоходного металла «жигули», «москвичи», а кое-где и «опели» казались хрупкими, нежными игрушками.
Буйство веселья – широкого, почти неуправляемого, захватило всех: уже часа через полтора Белов прекратил воспринимать отдельных людей; он ощущал себя частичкой роя, муравейника, огромного тысячеглазого, тысяченогого и тысячерукого существа, имя которому – деревенская свадьба.
Борис же, начав этот день с восьми акварелей, выплеснутых им в порыве, на едином духу, видно, не смог подавить в себе этот всплеск созидательных сил: он и на свадьбу взял с собой папку и угли, пастель, карандаши.
Борька был всюду, одновременно в двух, трех, четырех местах и шести измерениях. И все рисовал. Рисовал и дарил. Рисовал и дарил.
Белову казалось в тот вечер, что в Борьку вселился вдруг бес – бес графики, демон мгновенного портрета.
Время от времени Борька отвлекался на пару секунд – чтоб опрокинуть стопку – маленькую – грамм на сто пятьдесят – двести, и закусить каким-нибудь пустяком: рыжиком, огрызком огурца, шматом холодца или пирожком, и тут же снова, откинув вилку, Борька хватался за карандаш. Странно, что, выпивая, но фактически не закусывая, Борька совсем не пьянел, а только как-то еще в большей степени ожесточался графикой.
Этот безумный порыв не мог довести до добра.
Уже часам к девяти, когда гигантское существо по имени «свадьба» было налито спиртным до ушей и бровей и вот-вот должно было частично упасть под столы и забыться под ними на время, а частично заплясать, загулять, запеть и выкатиться – покатиться к вечерней реке – пешком, босиком, на руках, на закорках, на тракторе – Борис совершил непростительную ошибку: нарисовал жениха и невесту.
Алкоголь, видно, достал его все же – в прекрасном рисунке, прекрасном технически, была допущена грубейшая ошибка, свойственная всем молодым и зеленым: смешение жанров.
А именно – невеста была выполнена как легкий, узнаваемый прекрасный этюд, под которым так и хотелось начертать пушкинское «Я помню чудное мгновенье», в то время как жених, изображенный Борькой на том же листе, практически рядом, «исключительно ради экономии хорошей финской бумаги», – как Борька потом объяснил, – жених был изображен в стиле «дружеский шарж». Шарж тоже удался Борису блестяще; он был гениален.
На юбилее бы, положим – выставленный отдельно и особо, этот дружеский шарж, безусловно, вызвал бы и восхищенье, и восторг и добрый теплый смех.
Но здесь, на свадьбе! Да в деревне!
Нет! Два этих рисунка рядом, на одном листе… Это было убийственное сочетание!
– Стоп! Их надо разрезать! – крикнул Борька. Едва выпустив лист из рук, он моментально понял всю нелепость, оскорбительность сочетания сделанных им только что этюдов.
Но опоздал.
Листок поплыл по рукам гостей и, естественно, со скоростью корабля на подводных крыльях доплыл до стола жениха и невесты.
Жених подошел к Борису.
Свадьба стихла, как умерла.
– Так, – сказал жених Борису. – Ведь это ты нарисовал?
Жених слегка качался, стоя с рисунком в руках.
– Ведь я, – ответил Борька, понимая ужас ситуации и, что самое главное, ощущая полное отсутствие возможности что-либо объяснить.
Да что там!
Даже извиниться, сказать что бы то ни было, было уже невозможно.
Рисунок убивал на месте и наповал – и Борька, и Белов это осознали в тот же миг – профессионалы.
– Так, – сказал жених, слегка покачиваясь. – Вот это Катя, да? Жена моя?
– Да, – только и ответил Борька.
– А это – я? Виктор Морозов?
– Точно.
Жених, не спеша и плавно, как будто в полусне, занес кулак – за километр, за плечо, за спину – как былинный богатырь в сталинском кино.
Борька ни на миллиметр не уклонился от удара.
Белов, глядящий лишь на жениха и находящийся сам в каком-то дико-пьяном оцепенении, тоже застыл как пень; все было как-то неимоверно плавно, чарующе, как во сне.
Внезапно обрушилась тишина; вся свадьба, как загипнотизированная, замерла в блаженном ожидании.
Кто же мог подумать, что Борис не уклонится!
Морозов Виктор бил с размаху, по-деревенски неумело, но вкладывая мощь; Борис с его опытом детдомовских драк мог бы успеть сходить в туалет, помыть ноги, постирать носки, раздеться, разобрать постель, лечь спать и выспаться, пока Виктор Морозов приближал к нему свой кулак.
Но Борька, чувствуя себя безмерно виноватым, не счел нужным даже шевельнуться, безропотно подставив лицо под ужасающей силы удар.
Удар, слава Богу, пришелся все ж таки мимо: жених, видно, опомнившись, в самый последний момент принял слегка на себя: летящий кулак просвистел перед самым лицом у Бориса, задев лишь кончик носа – но хлестко, однако – с отчетливо слышным щелчком.
