– Я буду сам работать как бешеный! – Эти слова сказались искренне и с жаром. – И питомник тут не помеха – это вещи совместимые.
Увидишь – меня уже не надо будет дразнить и погонять.
– Ну что же, – Капитан улыбнулся, перестав меня поддразнивать напускным сомнением, – процесс запущен. Нам остается лишь по случаю вносить поправки. Вливайся.
И мы ударили по рукам.
Однако какой-то червь сомнения точил мне печень. Что-то не позволяло в окружающем пространстве сгуститься блаженной безмятежности. Что?
Это были не увечья и не нравственные муки. Что тогда? Я понял:
Капитан практически добился своего, и если дальше – небеса, то он в любой миг сам может умереть, чтобы на стезе вольного камня начать шлифовать в себе новую грань. Не осиротеет ли тогда преображенный мир? Не упадет ли своим непомерным грузом полностью на мои плечи, на мое поломанное тело? Не подомнет ли? Не раздавит? Смогу ли выдержать?
Как ни странно, осознав тревогу, я тут же от нее избавился.
Прояснившись, она рассосалась, растаяла, не оставив по себе следа. Я был – тревоги не было. Это меня приятно удивило: все, я действительно больше не боялся испытаний и авантюр, я осознавал уже не разумом, а всем своим существом – они не более чем способ обрести достоинство. Я готов был действовать так, как будто в моих поступках есть смысл и цель. Я больше не колебался. Я прошел испытание жертвой. Я чувствовал себя легко и свободно.
Что это значило? Незаметно для себя я превратился в запредельщика? К этому следовало привыкнуть.
То ли показалось, то ли действительно – мир вздрогнул. По всему его телу, по всем планам его бытия пробежала мгновенная судорога. Или это вздрогнуло лишь мое существо, в котором безвозвратно сместились какие-то фундаментальные пласты, напрочь изменив всю мою несовершенную структуру? Я посмотрел в окно. Небо было прозрачно-багряным, и по нему плыл змей – настоящий дракон, каких художникам и вышивальщикам Поднебесной запрещалось изображать безупречно, – ведь безупречное изображение вполне может ожить. Хотя бы в одном штрихе или одном стежке мастеру непременно следовало напутать. Но этот дракон ожил. Он грациозно распластался в небе, грозный, но не угрожающий, и, извиваясь, плыл по тверди, как по багряному шелку, поднимая красивые, покатые, лоснящиеся волны.
Видение навело меня на забавную мысль: если ты знаешь, что драконов на свете нет, рано или поздно это знание сделает драконом тебя.
Кажется, что-то подобное со мной и случилось.
Я улыбнулся.
Я смотрел на мир новыми глазами, и мир в моих глазах был прекрасен.
В Ферганской долине зрели персики, внутри которых сидели косточки размером с кулак, в Красноярске на балконе губернаторского дворца ястреб рвал голубя, красиво окропляя кровью мрамор, а в Индонезии с дерева кеппел осыпались плоды – такие душистые, что пот человека, который их попробовал, приобретал запах фиалок.
Эпилог
В больнице меня продержали два месяца. С учетом поломок в моем организме – не слишком долго.
В первую неделю Оля каждый день навещала мое скорбное пристанище. Мы нежничали и мило капризничали – часто женщины невольно переносят на больных свои материнские инстинкты, начинают с ними сюсюкать и в слове “хорошо” делать сразу три фонетические ошибки, заменяя “ха” на
“ка”, “эр” на “эл”, а шипящую на свистящую, что здорово утомляет, но лютка знала меру и ее дочки-матери меня ничуть не тяготили. Потом дела с диссертацией потребовали присутствия Оли в СПб, и она стала появляться лишь по выходным, что тоже было к лучшему – в конце концов мармеладом нашей безмятежности можно было и объесться.
Выходило так, будто обстоятельства услужливо прогибались и сами складывались вокруг нас наилучшим образом – в этакую, что ли,
угодную реальность.
Трижды приезжал Увар, причем один раз с Белобокиным, который, пыхнув в больничном туалете мастырку, десять минут читал нам наизусть из
Тютчева. Было там, конечно, и про роковые минуты мира, и про застолье с всеблагими, и так это пришлось к месту, так тихо на душу легло, что… Словом, меня пробило. Черт возьми, я сделался слезлив, как Горький!
Несколько раз заходил Капитан – говорил какие-то таинственные вещи о
Священном Граале и Алатырь-камне, под которым скрыта вся сила русской земли, о враге, который не дремлет, а попросту спит, о том, что жизнь – это способ нахождения формы для своих дарований во времени, и тут же, как запредельщик запредельщику, комментировал текущие мировые события. А события были что надо. Мощные события.
Впрочем, они общеизвестны.
Ну а потом доктор Сольницев сказал, что на Медовый Спас он меня выписывает. (Медовый Спас! Год назад, как раз в канун Медового
Спаса, я влип в эту историю. И вот теперь лицо земли катастрофически переменилось. Тогда, год назад, возможно ли было поверить, что это случится?) Правда, псковский асклепий сразу предупредил, что мои медицинские документы он отправит в Петербург, где меня поставят на учет в психо-неврологический диспансер, и в дальнейшем мне, возможно, придется какое-то время походить в дневной стационар, чтобы тамошние врачи меня понаблюдали. Похоже, я невольно дал доктору повод усомниться в своей психической состоятельности.
Спасибо, что не пальнул мне в затылок из какой-нибудь лучевой пушки.
Доставить меня домой, на Графский, где Оля уже готовила к моему возвращению луковый пирог и где ворона сидела на тополе в ряд с воронятами, вызвался Капитан – ключица и ребра срослись, так что грудь мне распаковали, голова тоже была уже без повязок и швов, но нога оставалась загипсованной, а значит, трястись несколько часов до
СПб поездом было бы для меня сущей пыткой.
Благодарно махнув на прощание рукой милосердной Олесе, с которой меня доверительно сблизила больничная “утка”, я неуклюже погрузился в оливковую “Тойоту” и сказал: “Поехали!”
В небе сияло августовское солнце. Дети, как поросята, искали на газоне каштаны. Дворняга обнюхивала фонарный столб.
Оказавшись на свободе, я остро ощутил потребность удостовериться, что мир и впрямь реален, что он составлен из вещества, а не из проделок памяти и чистой, на разрыв натянутой материи воображения. В голову не пришло ничего лучше, нежели попросить Капитана прежде, чем отправиться на трассу, заглянуть в берлогу духа, в средоточие вселенских перемен, в скромнейшее АОЗТ по одурачиванию и возмездию, короче – в “Лемминкяйнен”.
Кособокий домишко стоял, разинув все свои окна.
На Анфисином лице при виде меня отразилась буря чувств, которую покрывало все же, как покрывает бурю свод небес, нечеловеческое счастье; Василий, отложив молоток на усыпанный шляпками гвоздей брус
(опять нашкодил высунувшийся из Василия дурак?), сдержанно, но крепко пожал мне руку; Артем, не погнушавшийся спуститься из компьютерной кельи в прихожуюприемную, предложил кружку укутанного пеной капуччино, а зеленоглазая Соня и вовсе отважилась поцеловать меня в выбритую по случаю выписки щеку. Милые, милые, как я рад был вновь их всех узреть!..
