Росси могли бы в этом поручиться, – но это значит, скажем, что
Россия может и должна учреждать в качестве государственных именно русские национальные и православные праздники, а не иные. Те же, кого это задевает, могут просто их не праздновать.
– Это три. – Капитан загнул средний палец.
Голова под бинтами свирепо чесалась – кажется, именно так рубцуются раны. Что-то все это мне напоминало. Историю Ильи Муромца и калик перехожих?
– Россия – общинное государство, – продолжал вещать Капитан, – рой, покрытый единой волей, а не шайка амбарных мышей, гребущих под себя и готовых разбежаться при первом шухере, и иным она быть не может.
Это значит, что каждому из нас есть дело до всех остальных и судьба соотечественников для нас не безразлична. Понятно, что не всякий единоплеменник для тебя как брат, но пусть будет как дальний родственник, помочь которому – стихийный, безотчетный долг. Именно поэтому в беде, в лихие времена мы способны личные интересы приносить в жертву общим. – Капитан загнул указательный палец. – Это четыре.
Остался последний, большой палец – кожа с его тыльной стороны, вся в сеточке морщин, казалась немного суховатой, а бледный полудиск у основания аккуратно подстриженного ногтя напоминал восход холодного светила. Я подумал: интересно, сохранились ли где-нибудь отпечатки пальцев Курехина? Если сохранились, можно было бы сличить. Однако по внутреннему расслабленному молчанию, сопроводившему эту умозрительную идею, я понял, что для меня нынешнего результат подобной экспертизы совершенно неинтересен, поскольку мне давно и глубоко плевать на тайное родословие его личности, на чем я не раз себя уже ловил.
– И наконец, – большой палец Капитана вздрогнул, – Россия – свободное государство и иным быть уже не может.
Мне показалось, что это положение нуждается в обосновании. Впрочем,
Капитан тут же его предоставил. Он сказал, что у нас есть права и свободы, которые мы никогда не согласимся отдать, ибо тогда это будем уже не мы. Речь не о законах или сиюминутной практике власти, подчас просто не осознающей собственную миссию, – наша свобода вполне может с ними не совпадать. Нам не слишком важно, будут ли губернаторы и другие высшие чиновники выборными или их назначат, но мы не позволим себе и не простим им отказа от принципа сугубой личной ответственности и забвения истины, что служат они не господину и должности, но самому служению. В этом месте Капитан ткнул указательным пальцем руки, которой не считал доблести национальной идеи, в потолок, после чего продолжил речь. Он сказал, что нам плевать также на то, кто владеет СМИ, но мы не желаем слышать оскорбления России ни от ее врагов, ни от людей, просто не понимающих, что правда, сказанная без любви, это и есть ненависть, и мы не желаем смотреть на лоснящихся эстрадных идиотов, отсутствие мозгов сделавших для себя источником заработка. И, разумеется, мы никогда не откажемся от права свободно колесить по своей стране, которой тесно в ее одиннадцати часовых поясах, и мы не откажемся от личной инициативы и частного предпринимательства, которое тоже есть наше неотъемлемое право, а не волевое решение правительства. И, наконец, мы вольны любить и ненавидеть – любить и ненавидеть так, чтобы в горах сходили лавины, а воздух становился золотым от сгущенного в нем электричества.
– Это пять. – Капитан покачал в пространстве до конца сложенным кулаком.
Мне было хорошо и радостно, как будто в этот миг кто-то молился за меня, вымаливая мне покой. Молился, и молитва доходила… Я испытывал безадресную благодарность, и мне ужасно хотелось жить.
– Как скоро мы окажемся в этом русском раю?
– Середка уже такая, – сказал Капитан. – Дойдет волна и до закоулков. Если ты согласен участвовать в этом проекте, – я был согласен и молча кивнул, – а по существу это все тот же проект, все тот же “Другой председатель”, мы дело здорово ускорим. Через год мы не узнаем свою страну.
“Хорошо ли это – не узнать свою страну?” – подумал я, вспоминая хеттов на Десногорском водохранилище, пьющих водку под полуденным солнцем. Я колебался, но Капитан перебил работу моей неоформившейся мысли.
– Да, чуть не забыл – с днем рождения! – Он, как прежде Оля, вынул из кармана халата жука, упакованного на картоне в хрустящий целлофан.
Ничего иного ожидать от него и не следовало: Капитан вручил мне гигантского голиафа – того самого, про которого в “Курсе теоретической и прикладной энтомологии” Холодковского 1896 года издания сказано, что он величиной со снегиря. Это был самец с хорошо развитыми рогами на голове, весь матовый и бархатистый, с красно-бурыми, отороченными сверху светлой каймой надкрыльями и черной в белую полоску переднеспинкой. Родом голиаф был из
Экваториальной Африки, где эти жуки летают бандами по девственному лесу, кормясь нектаром в кронах цветущих деревьев. Вниз, в нашу юдоль скорбей, они спускаются довольно редко, так что по большей части их выводят из куколок, которые находят в гниющих стволах. Я знал, что хорошо сохранившиеся экземпляры голиафов встречаются в коллекциях нечасто, так как поверхность их тела легко повреждается – светлые места сплошь и рядом поцарапаны, а темные и бархатистые из-за неосторожного обращения затерты до блеска, – но этот был почти что девственно прекрасен. Когда я благодарил Капитана, у меня, кажется, навернулась на глазу слеза.
– Ты не думал, – сказал он, стойко вынеся мою признательность, – что сейчас у тебя есть отличный шанс ступить на путь Патрокла
Огранщика? – Капитан неопределенным жестом обвел больничную палату. – Ведь можно так устроить дело, будто ты, разбившись всмятку, умер.
Признаться, эта мысль мне в треснувшую голову не приходила.
– А как же Оля? – Вопрос сам собой вырвался из моей груди.
– Ты ждешь от этого альянса чего-то, что с вами еще не случалось? Я, помнится, говорил уже, что кофе и любовь должны быть горячими.
Взгляни – твоя любовь тепла, как куча навоза на огороде, куда откладывают яйца змеи.
Я простил Капитану эту дерзость. Потому что он не знал, что между нами еще не случалось, но в светлом будущем случится. А я знал. Сын.
Между нами случится сын. Как минимум один сопливый обормот, ради которого мы ничего не пожалеем, которого воспитаем, как Гая Сцеволу, и для которого соорудим родину – ту самую Россию, Рим в снегу.
Россию, которая будет такой, какой быть должна, и никакой другой.
Кроме того, пусть и невольно, но это именно я убил Капу – встать сейчас на путь Огранщика – значит, трусливо бежать, малодушно спрятаться от этой безжалостной истины.
– Нет, – сказал я, – я останусь Евграфом Мальчиком. Я еще не достиг вершины и поэтому хочу участвовать в проекте дальше. Я готов вместе с тобой переписывать матрицу мира.
Капитан смотрел на меня с лукавым сомнением.
– А как быть с жучиным питомником? Мое слово крепче гороха – представь смету, все будет оплачено. – Он покачал головой, он колебался. – Ты хочешь участвовать в проекте дальше… Скажи на милость, как я запущу в тебе пружину деятельности? Ведь теперь ты уже не станешь меня ревновать.
