— Зачем же благословлять то, что неизбежно?
— Именно это и нуждается в благословении, — сказала она. — А невозможное само о себе позаботится.
Я отвернулся. Я подумал, что если и дальше буду слушать, то услышу голос Кадонголими из этой горы земли, мало чем отличавшейся от того ее облика, который я видел в последний раз. Когда человек уходит, нам больше всего недостает его острот, — острот, понятных тем, кто нас знает: любовницам, бабушкам, детям. Искры вспыхивают в их глазах лишь однажды — когда мы уходим. Девчонка ждала вместе со мной, когда заговорит Кадонголими, пока мы оба не поняли, что эти цветущие травы и эти ручейки эрозии на глинистом холмике и есть ее слова. С ободранных пальмовых крыш пахнуло запахом, напомнившим кормоизмягчитель, полный земляных орехов, который служил для деревенской молодежи в пору вседозволенности пещерой и спальным местом. Перед моим мысленным взором пронеслись тени жирафов, этих невероятных мародеров с огромными глазами, которые неслись на прямых ногах под звяканье пестиков в ступках в руках перевозбудившихся мальчишек. Кадонголими унесла эти тени с собой в землю, не оставив мне никакого крова, кроме того, который я сам сумею себе создать. Снова пошел дождь, клюя могилу, скручивая листья. Голая девчонка рядом со мной затряслась. Я положил обе руки ей на голову — волосы ее, разделенные на ряды, были заплетены в тугие косички — и на исчезающем языке амазегов произнес благословение.
Кутунду нелегко было увидеть, не говоря уж о том, чтобы встретиться с ней. Она по-прежнему жила скромно, — что иногда делают люди могущественные, чтобы скрыть свое могущество, — в узком ветхом доме в Хуррийя, где ее, неграмотную соню, поселил Эллелу, когда они приехали в «мерседесе» с границы с Сахелем. Теперь тот же «мерседес», по-прежнему за рулем с Мтесой, чьи усы за это время стали значительно гуще, возил ее по крутым песчаным проулкам из ее квартиры во Дворец управления нуарами и обратно; вот только в окна были вставлены темные пуленепробиваемые стекла, сквозь которые можно было заметить лишь маленький курносенький профиль. Фотографии ее рядом с Дорфу на той или иной публичной церемонии часто печатались на страницах ставшей теперь официозом «Нувель ан нуар-э-блан», однако кушитские печатники еще не сумели освоить недавно привезенные американские офсетные станки, и изображение Кутунды было часто крапчатым или смазанным, так что ее нельзя было узнать. (До того как в 1968 году уйти в подполье, став подрывным контрреволюционным изданием, которое во времена конституционного правления короля превратилось в скандальную бульварную газетенку, печатавшую порнографию талидомидных уродов и астрологию кинозвезд, «Нувель» выпускалась на плоских прессах французами, которые, работая с набором Дидо и презирая всякую пиктографию, печатали снова и снова одни и те же герметичные и симметрично расположенные правила, а также рассуждения о негритюде из последних гениальных творений Жида, Сартра и Женэ.)
Мастерская, где плели корзины, по-прежнему существовала под комнатами Кутунды, и молодые наркоманы со впалыми щеками по-прежнему выходили оттуда, ежимая в руке завернутую в рафию контрабанду, но теперь в этом месте явно присутствовала правительственная охрана. Эллелу несколько раз видел Опуку в мягкой фетровой шляпе с маленькими полями, скрывавшей его лысину, и в сером костюме фэбээровского типа на широких плечах, который проверял этот передовой пост внутренней полиции. «Мерседес» приезжал рано утром и привозил Кутунду обратно редко раньше полуночи. К тому времени в мастерской горела единственная зеленая лампочка, указывавшая на присутствие одинокого сонного полицейского в штатском, и проныра-нищий, притаившийся в арке школы по изучению Корана немного дальше по проулку, осмелился подойти со своим анзадом под узкое, как щель, окно, которое благодаря склону горы, где стоит дом, оказалось почти над его головой, так что ему почти не пришлось повышать голос.
Круглый и крепкий, как груди младшей сестры любимой,
Той, что обнажает десны, смеясь,
и подглядывает со своей подстилки, дожидаясь, когда придет ее время,
апельсин качается в мозгу, словно луна, сбежавшая с горизонта,
но застрявшая в ветвях баобаба...
Раздался резкий, но спокойный голос Кутунды:
— Заходи.
Тяжелая связка ключей протиснулась сквозь щель и упала, как звезда, к ногам нищего. При лунном свете нелегко было отличить ключ, который отключает сигнал тревоги, от ключа, который открывает дверь внизу узкой лестницы, а затем там, где стены, кажется, надвигаются на тебя и слушают, — отобрать четыре ключа, чтобы открыть два двойных замка на двух стальных дверях, тогда как раньше тут была одна-единственная большая деревянная доска, и Эллелу мог открыть дверь, выступав свое имя по слогам. Он неуклюже орудовал ключами, избрав самый длинный путь: первый замок он открыл лишь четвертым ключом, перепробовав все остальные; из трех оставшихся третий ключ открыл второй замок и, наконец, в последнем замке четвертый ключ не желал поворачиваться! Эллелу стал пробовать остальные в обратном порядке и обнаружил, наконец, что первый ключ подошел. На этой второй двери, укрепленной ребристой решеткой, была крошечная медная дощечка, на которой было что-то выгравировано — разобрать написанное удалось лишь благодаря полиролю, застрявшему в буквах. Эллелу прочитал:
Министр внутренних дел,
защитник женских прав
Место, оставшееся под надписью, ожидало дальнейших титулов. Подобно Эзане, несколько месяцев назад осторожно открывшему дверь своего бывшего кабинета, Эллелу так же осторожно открыл эту дверь. Она распахнулась — и за ней был куб света, в центре которого находилась тень — туманная сердцевина в виде человека. Глаза Эллелу, привыкшие к темноте проулка, защипало.
На ней был шелковый халат царственной длины, а ее глаза, некогда карие с крапинками, стали голубыми. Изменилась и осанка: настороженная согбенность служанки с тяжелыми бедрами, редко осмеливающейся поднять голову, превратилась в стройность женщины, привыкшей отдавать приказания. Повинуясь легкому мановению ее руки, он закрыл дверь. Сохранившаяся в его памяти уютная комната теперь устремилась ввысь, и там, где раньше было переплетение стропил и осыпающаяся штукатурка, из которой торчала верблюжья шерсть, теперь с куполообразного свода свисала решетка из маленьких круглых лампочек для туалетного стола, способных давать освещение (предположил он) соответственно ситуации, какой бы конфиденциальный характер она ни носила. Для данной ситуации Кутунда установила реостат на полный холодный свет. Ее глаза неестественно ярко сверкали. В них были контактные линзы.
— Ты растратил свои маски, — сказала она ему. — Это нехорошая песня.
— Когда-то это зачаровывало мою любовницу, — произнес нищий, съежившись от яркого света в ее квартире, от ее властного тона.
Там, где раньше стены были заполнены картотеками, теперь царила пустота, присущая начальству, — ее нарушали лишь серебристые абстракции, заказанные, как ему представилось, Георгу Йенсену или монетному двору имени Франклина. Забитые одеждой шкафы исчезли: ее гардероб и предметы туалета перекочевали в другую комнату, так как весь этот дом, да и соседний — мастерская внизу, где торгуют гашишем, существовала лишь для вида — были освобождены для Кутунды. Там, где стоял ее горшок, чугунная винтовая лестница, выкрашенная в цвет слоновой кости, вела на второй этаж этой двухъярусной квартиры холостячки. На месте грязной подстилки, с которой ее любовник взирал на глухую стену Дворца управления нуарами, розовевшую на восходе солнца, лежал водяной матрас с горой атласных подушек, а стальной стол сменил столик из розового дерева с ящичками, украшенными королевскими лилиями. Здесь, как он представлял себе, она брала из отделений бюро государственные бумаги и визировала их. Она из неграмотности поднялась на вершины власти, где не снисходят до чтения и письма.
