Семейство, явившееся с известного лишь по слухам континента, живет за Карабаселем на улице Святого Клемента, где улицы круто идут вверх, а с крытых плиткой садовых стен свисают бугенвиллеи и лежат на них, ржавея, забытые ножницы. За этими стенами они усердны, экономны, счастливы как супруги, умеренны, оптимистичны, динамичны, более или менее здоровы и современны. Женщина, судя по слухам, рисует. Дети, как утверждают соседи, учатся играть на скрипке, анзаде, кларнете, какаки, фортепьяно и санзе. Маленького черного мужчину часто видят сидящим за круглыми белыми столиками на набережной или в нескольких кварталах от отвлекающего его внимание Средиземного моря, усеянного яхтами, за столиками уличных кафе на эспланаде Генерала де Голля с текущей по ней рекой автомобилей. У его локтя всегда стоит либо фанта, либо кампари с содовой, либо выжатый лимонный сок, приправленный анисовой водкой, — такое впечатление, что этот человек вечно страдает от жажды. А другой его локоть прижимает стопку бумаг. Он что-то пишет, мечтая за темными очками среди выхлопных газов «веспы», вспоминая прошлое, чтобы вновь это пережить.
Известия из Куша почти не доходят сюда. Франция стала чем-то вроде того, каким когда-то был Китай, — островом первоклассной цивилизации, самодовольным, загнивающим, глухим. Какое ей было дело до переворотов, гладко происходящих в песчаных краях, где некогда ее вторые сыновья в небесно-голубых шапочках загоняли синекожих туарегов глубже и глубже в дюны? На конференции ОПЕК в Женеве среди министров нефти, оказавшихся в заложниках, вынужденных слушать разглагольствования австрийского недоучки из церковной школы и его тощей подружки, значилось имя Майкла Азены (неправильно написанное) из Куша. Он выжил, правда, революционеры разбили его часы. В других же случаях Куш ассоциируется с непонятным запахом, напоминающим корм из земляного ореха, или зеленую полосу на предзакатном небе возле Биота, или вкус апельсина в «Куэнтро», или тень от зонта, на котором написано «Чинзано» и который вызывает в памяти, когда морской бриз треплет его края с бахромой, тень в палатке, самом эротическом в мире приюте. Куш существует вокруг нас в этих аллюзиях, в этих закодированных посланиях, но реальности сегодняшнего дня — косое умеренное солнце, сенсационная близость моря — превращают все это в хрупкие остатки кораблекрушения, которые плавают на поверхности воды, и их становится все меньше и меньше по мере того, как волны разбиваются, шипя, отступают и скользят по гальке. Все вчера таким образом уходят на дно, и из виду исчезает то, что в свое время было у нас под ногами. «Как он сюда попал?» — возможно, спросит себя розовощекий прохожий, оскорбленный озабоченным выражением лица этого негра, который сидит среди красот их города, уткнувшись в свои cahiers[80], где он выводит длинные нити с завитками, похожие на длинные цепи случайностей, приведших к нашему появлению на свет, к тому, что мы сидим сейчас на вершине мира, и водяные лилии скрывают массу наших корней. «Те, кто ушел до них, тоже замышляли, но Аллах владеет каждым помыслом: Он знает пустыни каждой души». Человек счастлив — он спрятан. Дует морской бриз — официанты не замечают его. А он пишет свои мемуары. Нет, мне следует выразиться точнее: полковник Эллелу, говорят, работает над своими мемуарами.
