расплескал кофе, ставя чашки на стол – так затряслись руки. Подбежала как балерина – на мысочках. Обхватила, запрокинув голову, мою шею: ты меня любишь? Ее распахнутые глаза пытались встретиться с моими. Ну пожалуйста, с прононсом канючила она, просто ню, ничего больше, честно!
Каждый щелчок затвора добавлял год к сроку за развратные действия с несовершеннолетними.
Когда Ксюша уехала, перегнал снимки в компьютер. В тех, что были сделаны из ямы, имелись признаки порнографии. Сложил все улики в одну папку. Колебался недолго – нажал Delete.
Стрекоза раскачивается на травинке.
По озерной глади пробежала рябь.
Что-то ушло навсегда.
Это была первая танка, в которой я уложился точно в тридцать один слог. Она же в нашей переписке стала последней.
В сорок один год я оглянулся на прожитую жизнь и наставил себе двоек. Начал сначала – фрилансером. Уехал в Германию, через год заключил контракт с престижным таблоидом.
Звонок Гудка застал меня в Испании, где я по страховке лечился от малярии, вывезенной в качестве сувенира из Южного Судана.
Через неделю, окончив курс лечения, рванул в Москву.
Гудок, опутанный проводами, лежал в отдельной палате. Бормотал телевизор. В прозрачном стаканчике капельницы хороводились мелкие пузырьки. По экрану монитора, стоявшего на полке в изголовье, бежали холмики и пики, в углу экрана мигало зеленое сердечко. Из-под одеяла выскальзывали трубки – они впадали в подвешенные к кровати мешки. В одном, судя по цвету, была моча, в остальных какая-то мутная жидкость. Волосы у Гудка свалялись, поредели, сквозь них просвечивала бледная кожа. Взгляд испуганный, тусклый. В правом углу рта – полумертвая улыбка. Видишь Толстый, до чего водка без закуски доводит, сказал Гудок, бессильно помяв мою ладонь. Весь живот распахали.
Поджелудочная железа Гудка переварила сама себя.
А Инка, пока я здесь валяюсь, со мной развелась, сказал Гудок. Уже делит имущество. Видно, неплохо занесла – на ходу подметки рвет. Гудок, чтобы скрыть слезы, отвернулся. Блин! Прикинь! Совратил Ксюху! Я?! Семь лет принуждал к сожительству?! Сердечко на мониторе замигало чаще. Юное тело, выточенное светом и тенью, на мысочках пересекало съемочный павильон. Как тебе такой реприманд? – спросил Гудок. Он резко повернул голову, пристально посмотрел на меня, изучая мою реакцию: верю? Я с силой сжал его холодную руку. Сказал: бред! Бред! Отвел, чтоб не выдать сомнения, взгляд и еще раз повторил: бред! Когда пьешь, закусывай, напутствовал на прощанье Гудок.
Инна встретила по-домашнему – в халате. Сразу предупредила: времени немного, в два поеду забирать Петьку из школы.
Время шло, я пил кофе, и не знал, с какой стороны подступиться к разговору. В глаза Инна не смотрела. Я, впрочем, тоже. Заявление в милицию сделала? – наконец, спросил я. Нет, ответила Инна, не стала. Ксюхину жизнь уже не перепишешь. А он… Пусть живет и мучается. Телефон заиграл «К Элизе». Да, да! – несколько раз повторила Инна и разъединилась: риелтор звонил. Завтра приведет покупателей. Спросила: у тебя сигареты есть? Мы закурили: одного не могу понять, как ты могла столько лет ничего не замечать? Вот представь себе, что могла! Инна курила неумело, сигарету держала как стрелу для дартса. Я же на гормонах, но, видно, чего-то не хватало. Вот за спиной и срослось. Дура! Умилялась, когда они обнявшись перед телевизором на диване сидели. Когда это случилось в первый раз? – спросил я. Когда в больнице лежала. Все! Инна поднялась. Пора одеваться, ехать за Петей.
С Ксюшей мы встретились под зонтиком летней веранды «Кофе Хауз» неподалеку от журфака, где она училась. Ей уже исполнилось двадцать. Короткая взъерошенная стрижка с приделанными к затылку вязаными ушками. На ногах – громоздкие желтые ботинки. Из-под шорт выглядывают подвязки с никелированными застежками – поддерживают черные чулки. Увлечение пирсингом она не оставила – мелкие колечки дырявили правую бровь. Давай по-быстрому, сказала Ксюша, указав на парня хипстерского вида, что прогуливался неподалеку. Меня ждут. Это правда? – спросил я. Правда, ответила Ксюша. На подробности она не скупилась. Слушая ее исповедь, вдруг понял, что эта бедная драматургия соблазнения мне знакома – порнофильм с подобным сюжетом появился в коллекции Гудка, когда тот ждал возвращения беременной Инны. Послушай, перебил я рассказчицу, тебе не кажется, что это плагиат? Может, все-таки скажешь правду? Хотя бы мне? Нет, улыбнулась Ксюша.
В тот день, когда я встречался с Ксюшей, Гудка взяли на повторную операцию. В реанимацию к нему не пускали. Через четыре дня он умер – сначала отказали почки, потом легкие.
Отпевали в Елоховском соборе. Спартаковская улица была заставлена черными лимузинами и джипами. Гудок лежал в шикарном гробу с откинутой, как в шкатулке, крышкой. На напудренном, с провалившимися щеками, лице в углу рта теплилась улыбка. Рядом с гробом стояли Инна и Ксюша в длинных юбках и черных платках. Подходить к ним не стал. Слушая монотонное завывание священника, вдруг вспомнил, как незадолго до нашей с Гудком выписки в инфекционный барак поступил Ванюха Конь, мужик лет тридцати, тракторист, кажется, из Веретья. Утром я проснулся и увидел, что вся палата собралась в туалетной комнате, где в ячейках крашенных стеллажей стояли наши горшки с номерами. Смертельный номер! – пионерским дискантом объявил горбун Валёк. Он пробежал с полным чайником перед полукругом зрителей и передал его Коню. Конь в белой рубахе и черных трусах стоял к нам спиной. Вдруг он расставил в стороны руки и, мелко переступая, начал поворачиваться. Гудок подошел сзади и закрыл мои глаза ладонью. Тебе еще рано на это смотреть, сказал он.
Сентябрь по имени Элис
Владелец московского интернет-магазина, мужчина пятидесяти восьми лет, уже два месяца ждал пересадки сердца в отеле при университетском госпитале Миннеаполиса. Операцию оплачивал его сын, работавший здесь анестезиологом. Хирург – русскоязычный, из бывших соотечественников – заглянул к пациенту, когда за окном уже стемнело. Сказал, что в Ред Винге разбился мотоциклист, что родственники дали согласие. Осталось дождаться тестов на совместимость. Хирург ободряюще пожал руку, улыбнулся глазами и ушел.
Время от времени, уставая от своего горячего дыхания, мужчина поправлял на лице кислородную маску из прозрачного пластика. Он научился ждать и был спокоен. Незнакомая медсестра, афроамериканка в маске и шапочке, с прохладными белками подвижных глаз, сделала ему укол.
– Дагомыс!
Он задел сонным локтем мягкую грудь проводницы в белой форменной рубахе, вдохнул волглые утренние сумерки и, минуя ступени, спрыгнул на перрон. По асфальту глухо постукивали колесики чемоданов.
Поселили его не в главном корпусе, а в мотеле, каскадом террас врезанном в склон холма. В номер вела узкая крутая лестница. Он оказался обшарпанным:
