солнечный свет из окна обручальным колечком.
Кто-то ходит в рогоносцах.
Товарищ Лазарев тем временем подтянул штаны, повернулся к нам, блеснув очками и плешью, и попытался изобразить святую невинность:
— По какому праву вы ломаете двери, товарищи?
Вера оказалась умнее:
— Я ничего не могла сделать! Этот урод меня запугивал, шантажировал увольнением!
— А еще квартирой, машиной и карьерным ростом, — не проникся я.
— А куда бы я дела-а-ась?!! — включила она тот самый режим и бросилась на диван лицом в ладони.
Задравшийся подол оголил два подтянутых, белых полушария.
Что ж, товарища Лазарева понять можно: кризис среднего возраста, большая власть и цветник вокруг. Товарища Веру тоже понять можно — обладая реально впечатляющими физическими данными, она ими пользуется настолько, насколько позволяют собственные моральные ориентиры. Давление мерзкого толка тоже, впрочем, исключать нельзя — пряник мы «увидели», но кнут тоже вполне мог быть продемонстрирован.
— Служебные романы — это плохо, но, когда они подкреплены злоупотреблением служебным положением — это нарушает законодательство, — заметил я. — Два варианта у вас, товарищи: либо пишем прямо сейчас объяснительные и заявления по собственному желанию — я их заберу и дам ход, если вы не начнете работать нормально и контролировать позывы плоти, либо «волчьи билеты» и исключение. Товарища Лазарева — из Партии, товарища Веру — из Комсомола.
— Да какие тут «злоупотребления»? — всплеснул руками успевший застегнуть ремень и брюки Константин Евгеньевич.
— Держать меня за идиота чревато лесоповалом, — улыбнулся я ему.
Мужик осекся.
— Пиши, придурок, — прошипела ему с дивана переставшая изображать истерику Вера. — Подставил меня, урод! — оторвав голову от ладоней, поправила платье, уселась и жалобно посмотрела на меня. — Не говорите мужу, Сергей Владимирович!
— Не говорите! — поддакнул Лазарев.
— У вас муж — боксер? — предположил я.
— Самбист, — поправила Вера.
— Слабак вы, Константин Викторович, — приложил я падшего секретаря. — На чужое заритесь, а по зубам за это отхватить не готовы. Живая демонстрация трусливого американского империализма!
Он потупился, Вера презрительно фыркнула и перешла к конструктиву:
— В какой форме писать?
— Объяснительную — в свободной форме. Начинать нужно с того момента, когда зародилась ваша порочная связь с товарищем Лазаревым. Вы, товарищ Лазарев, пишите так же. Заявления — стандартного образца. Не разговаривать и не списывать.
В отличном настроении я уселся на подоконник и принялся надзирать за процессом. Судьба даровала мне пару лично преданных стукачей!
Эпилог
Услышав в коридоре торопливые шаги — кто-то бежит на шум — я шикнул на Веру:
— Трусы спрячь!
…и уселся с третьего края стола, захапав чистый листок и карандаш. Успел.
— Товарищи, а что здесь случилось? — спросил нас член Секретариата ЦК ВЛКСМ Вартанян, оторопело глядя на криво висящую на петлях дверь, щепу на ковре и нас с КГБшниками.
— Я виноват, — признался я.
— Нет я! — неожиданно влезла Вера. — Я Константину Евгеньевичу полтора рубля должна была, вот, зашла отдать, и что-то меня затошнило.
— Ну а я слышу: Константин Евгеньевич с кем-то тревожно разговаривает, ну дверь на автомате и вынес, — продолжил я. — Теперь сидим, все трое объяснительные пишем.
— Дверь была закрыта? — нашел сюжетную дыру в отмазках Иван Араратович.
— Говорю же — на автомате, — повторил я.
— Раз у вас все в порядке, пойду к себе, — проявил Варданян понимание и свалил.
— А где Олег Денисович? — спросил я про штатного Лазаревского секретаря.
— На больничном, — буркнул он. — Испугался вчера сильно.
— Понять можно. Я, простите за прямоту, удивлен, что половина секретариата на больничный не свинтила.
— Граната — не самбо, — поежился товарищ Лазарев, приняв мои слова на свой счет.
— Такие вот удивительные парадоксы человеческого сознания, — хохотнул я.
— Может объяснительной хватит? — попыталась поюзать мое хорошее настроение Вера.
— Условия были обозначены четко, — отвернулся я к окну.
Уверен, на комсомольских собраниях она не меньше других отчитывала девушек за легкомысленное поведение. Система лицемерна, но, как ни странно, работает — без института социального порицания нравы быстро приходят в упадок. Так-то и фиг с ним, на экономику влияет не сильно, и постепенно гайки будут ослабляться, но сейчас товарищи как минимум учатся «не палиться» — разве бесполезный навык?
— А вы на Олимпиаду вместо Гайкова поедите или отдельно? — спросил товарищ Лазарев.
— Пишите, Константин Евгеньевич, а то ошибетесь и придется начинать заново, — ответил я.
Ты еще меня за бугор поотправляй, прелюбодей. Получай воспитательную беседу:
— Житие протопопа Аввакума, фрагмент, — огласил я, откашлялся и процитировал. — А когда еще был я в попах, пришла ко мне исповедаться девица, многими грехами обремененная, во всяком блуде и разврате повинная, и начала мне, плачась, подробно возвещать в церкви, пред Евангелием стоя. Я же, треокаянный врач, слушавший ее, сам разболелся, изнутри распаляем огнем блудным. И горько мне стало в тот час. Зажег три свечи и прилепил к аналою, и возложил правую руку на пламя, и до тех пор держал, покуда во мне не угасло злое разжжение.
Товарищ Лазарев цитату из памятника отечественной литературы принял за совет и проявил малодушие:
— Ожоги помешают работать с бумагами.
— Придурок, — припечатала его Вера.
— Просто удивительно, насколько некоторые люди не понимают иронии, — грустно вздохнул я.
Новые КГБшники как раз из таких — серьезные, как зубная боль.
— Тебе легко говорить, — не удержалась падшая комсомолка.
— Легко, — признал я. — У меня жена красивая.
Константин Евгеньевич скривился, Вера хохотнула — нечаянно попал в точку.
— Женская красота — понятие субьективное, широкое и относительное, — утешил я секретаря ЦК.
— Спросите, почему он на крокодиле женился, — подсказала комсомолка и сама же ответила. — У нее папа — директор завода.
— Что ж, это тоже материализм, — пожал я плечами. — Что есть любовь по сравнению с материальным и социальным положением? Все равно за пару лет проходит.
— В песнях у тебя не так, — стрельнула в меня глазками Вера.
— Так в песнях и в кабинете секретаря ЦК ВЛКСМ на рабочем столе не е*утся, — придавил я ее взглядом.
Товарищи — вот умора — покраснели и уткнулись в листочки. В коридоре послышались шаги, и знакомые голоса
