Эда прекрасно сочетались с духом фильма. Всякий раз, когда у меня появлялась возможность посмотреть на Эда среди других, он неизменно, несмотря на свою известность, удивлял скромностью, добродушным и искренним характером. Услышав написанную им песню, я поразилась тому, насколько остро он почувствовал Криса, и я сказала ему об этом. Но его реакция оказалась не совсем такой, как я ожидала. Зная, что он открытый атеист, я не была уверена, насколько он будет открыт для разговоров на религиозные темы. Однако он отвел меня в сторону и рассказал, как легко ему дались эти слова, и признался, что это прекрасный и редкий опыт, объяснить который он не может. Казалось, мы нашли взаимопонимание где-то внутри так называемой духовности.
Во время съемок Шон делился со мной готовым монтажом отснятого материала. Его фильм выглядел потрясающе с кинематографической точки зрения, и я была в восторге от большей части его содержания. Но мой энтузиазм угас, когда я просмотрела финальную сцену.
В сцене, которой Шон поделился со мной, Крис, умирая, представлял себя бегущим в объятия родителей в доме в Аннандейле. Я, конечно, оценила чистоту намерений Шона, как и его художественное и поэтическое обоснование, почему родители должны присутствовать как при даровании жизни, так и при наступлении смерти, но мне показалось, что это крайне неуважительно по отношению к Крису. Я хотела, чтобы он изменил ее до того, как работа над фильмом закончится. Шон считал, что это означает прощение, и на собственном опыте он убедился, что стремление человеческого духа к прощению никогда не бывает сильнее, чем в конце жизни.
– Карин, тебя не было с ним, когда он умер, – рассуждал Шон. – Ты не знаешь, что творилось у него в голове.
– Да, – согласилась я. – Но, Шон, ты его не знал. А я знала. И я понимаю причины его ухода лучше, чем кто-либо на свете, потому что он делился этим только со мной. – Я продолжала сквозь слезы: – Я говорю от всего сердца, я просто знаю, что в конце своей жизни, с последними вздохами на этой земле, он бы не вернулся туда, где ему было так больно, после стольких усилий избавиться от этой боли.
Через несколько дней мы достигли компромисса. Шон позвонил мне в Вирджинию-Бич. Было слышно, что он за рулем, а с заднего плана доносился шелест бумаг.
– Привет! Хорошо, что я тебя застал! Эм, подожди… подожди секунду. Сейчас, я припаркуюсь.
Я представила, как он едет, зажав мобильник между ухом и плечом, с ручкой и бумагой в одной руке, сигаретой в другой, колени, скорее всего, на руле, а волосы уложены в безумную прическу в стиле Дона Кинга, что, насколько я поняла, означало, что Шон действительно сосредоточен на чем-то.
– Окей, как насчет такого? Что, если в сцене с Крисом, бегущим в их объятия, обратив взгляд к небесам, Крис скажет за кадром: «Что, если бы я с улыбкой бежал в ваши объятия… увидели бы вы тогда то, что я вижу сейчас?»
Это была идеальная уступка, и я была так благодарна за то, что он проявил достаточно заботы и внес изменения: «Спасибо тебе, Шон. Это передает все, что нужно сказать».
Работа над фильмом была катарсисом, и я гордилась тем, какой вклад я внесла в, без всяких сомнений, прекрасный фильм. Но мое навязчивое желание добиться того, чтобы голос и достояние Криса были оценены по достоинству, иногда вызывало смешение самых разных эмоций. Однажды ночью, редактируя закадровый текст, я сидела одна на полу в гостиной. Вокруг меня были разбросаны страницы сценария. Это был особенно трудный день. Я, чувствуя себя абсолютно разбитой, не выдержала и безудержно разрыдалась. Я имела дело с последней родительской манипуляцией в их длинной череде, и, когда я набрасывала на бумаге слова, которые моя героиня вскоре должна была рассказать зрителям в кинотеатрах по всему миру, я пыталась найти оптимальное соотношение между правдой и необходимостью – двумя словами, которые, по моему искреннему убеждению, обычно не должны расходиться. Чувствуя невероятное отчаяние, я обратилась к брату с необычной мольбой о помощи. Я чувствовала себя немного глупо в этот момент, но слова все равно прозвучали громко и ясно: «Крис, пожалуйста! Я просто не справлюсь в одиночку! Пожалуйста, мне нужно знать, что ты здесь, со мной!»
Я плакала, пока у меня не закончились слезы, затем шаткой походкой отправилась на кухню попить воды и легла спать до тех пор, пока Роберт с девочками не вернутся с ужина.
На следующее утро, когда я была в спальне и раскладывала белье, зазвонил телефон. Роберт ответил, а затем перевел звонок в коридор, чтобы я взяла трубку. «Привет, Карин. Тебе звонят. Это… Трейси Мур Раборг».
Я разделила удивление в его голосе, потому что это была моя старая подруга со времен работы в автомастерской, но к тому моменту мы не виделись и не разговаривали уже много лет. Трейси была настоящей южной красавицей и напоминала супермодель Кэти Айрленд своими темно-русыми волосами и поразительными глазами, которые, казалось, меняли цвет с голубого на зеленый в зависимости от того, что на ней надето. Раньше мы весело проводили время, бродя по городу с общей компанией подружек в те времена, когда наши выходные состояли из походов по барам и клубам, где мы флиртовали с мужчинами и дразнили их, собирали только улыбки и телефонные номера, а потом всегда уходили вместе. Долгожданные изменения в образе жизни с замужеством и детьми давным-давно положили конец этим вылазкам.
– Карин? – Ее обычно жизнерадостный голос звучал тяжело. – Прости за беспокойство.
– Что? – спросила я в замешательстве. – Что стряслось? О боже мой, кто умер?
– Боже. Нет, я просто… – она запнулась. – То, что я сейчас скажу, прозвучит безумно. Прости, Карин. Я не собиралась тебе звонить, но что-то заставляет меня это сделать. Я не могу никак это объяснить. Что-то гложет меня все утро, чтобы я взяла трубку и позвонила тебе. Пожалуйста, не сердись и не думай, что я сумасшедшая, – продолжала она в тревожном вихре слов.
– Все в порядке, Трейси, – заверила я ее, несмотря на полное замешательство. – Просто скажи, что случилось.
– О боже. Эм… ладно. – Ее голос смягчился. – Прошлой ночью мне приснился по-настоящему живой сон…
– И? – подталкивала я.
– Я сидела в ресторане с подругой, – продолжила она. – Я не узнала эту женщину, но каким-то образом поняла, что она моя хорошая подруга. Странновато как-то. В общем, мы обедаем и болтаем, и… и тут в ресторан заходит твой брат. Он садится за столик в
