– Эти отзывы я ото всех слышу, – говорил государь; – их несколько тысяч в Балтийском флоте, и ими не могут нахвалиться начальники их, так что я даже боюсь, чтобы к ним не было особенного пристрастия.
В разговорах о делах я изложил государю вкратце поступки мои в Египте и объяснил, как войска мятежного паши были остановлены влиянием слов Е. В. на Махмет-Али, чем и был спасен Константинополь. Государь сказал мне, что он виделся в последнюю поездку свою в Германию с австрийским подполковником Прокешом, ездившим в Александрию[175] и, по словам его и по всему, что он видел, уверился, что я умел говорить с пашой Египетским и вел себя точно так, как он желал. Прокеша называл государь словоохотливым.
Государь говорил, что Австрия совершенно действовала в его видах, и что он весьма доволен поступками двора сего; о Пруссии он ничего не говорил, и в самом деле посланник державы сей в Константинополе, действуя ли по внушению жены своей француженки, или по наставлениям министра своего, не показывал к нам расположения. Государь продолжал:
– Странно, что общее мнение приписывает мне желание завладеть Константинополем и Турецкой империей. Я мог сие два раза уже сделать, после перехода через Балканы и ныне; но я весьма далек от сего. Мнение сие осталось еще со времен императрицы Екатерины и так сильно водворилось в умах, что самые умные политики в Европе не могут в оном разувериться. Какая мне выгода завоевать Турцию, держать там войска? Да допустила ли бы меня и Австрия к сему? Какие от того бы могли быть выгоды для нашей матушки-то России, то есть для губерний Ярославской, Московской, Владимирской и проч.? Мне и Польши довольно. Но мнения сии так вкоренились, что трудно в сем и разуверить. Мне выгодно держать Турцию в том слабом состоянии, в коем она ныне находится; сие и должно поддержать, и вот настоящие сношения, в коих я должен пребыть с султаном.
Я отвечал, что без сомнения Турция окажет Е. В. более пользы, защищая Дарданеллы, но что она не в состоянии исполнить обязательств своих в сем отношении по слабости своей.
– А я готов буду поддержать оное войсками, – прервал государь.
Долго его величество расспрашивал меня подробно обо всех сановниках турецкого двора, о сераскире, Тагир-паше, Ахмет-паше и прочих. Я отвечал о них, что знал.
– Я ото всех то же самое слышу, – продолжал государь, – и по всему кажется, что только один сераскир и есть способный; но можно ли на него расположиться?
– Он слишком стар, – отвечал я, – чтобы предпринять что-либо против своего доброго имени, а человека сего можно всегда привязать, льстя его самолюбию.
Тагир-пашу я изобразил, как человека способного, но безнравственного и корыстолюбивого; Ахмет-пашу, как близкого к султану, но с ограниченными дарованиями.
Все вопросы и суждения государя были исполнены основательности и благоразумия; обхождения его со мной были ласковы и очень милостивы. Он, наконец, спросил меня, доволен ли я, что он меня причисляет в число своих, назначив меня адъютантом своим. Я благодарил его за милость его. При сем случае я сказал государю, что по поручению, данному мне перед отъездом моим из Петербурга дознать, согласен ли будет султан принять христианскую веру, я старался изведать о сем сколько мог, не выставляя мысли сей, но что я ничего не мог узнать основательного, исключая того, что мне говорил Рёльи об общем мнении, которое было распространено в разбитом после Гомского сражения турецком войске, что султан уйдет к неверным и, приняв веру христианскую, возвратится в Царьград с российской армией.
– Мнение сие, – продолжал я, – показывает, что мысль сия хотя и была всем противна, но не чужда, а, вероятно, основана на каких-нибудь суждениях или разговорах о сем предмете.
– Я говорил о сем и с Орловым, – сказал государь, – но он мне сказывал, что о сем нельзя и мыслить теперь, что сие могло бы разрушить всю связь нашу с султаном и, хотя обязанность каждого из нас стараться просветить христианством страну сию, но должно на время отложить мысль сию.
О Рёльи государь сказал мне, что он принят в службу. Сим кончилось, и я вышел от государя; но военный министр, с коим я виделся поутру, говорил мне, что государь имеет вид на меня назначить меня на какое-либо весьма важное место. Я, однако же, ничего не узнал о сем обстоятельного и до времени должен буду жить в Петербурге, истрачиваясь и занимая должность без занятий, с одними суетами и хлопотами, совершенно не по моим склонностям и желаниям.
Я был приглашен к столу; но до обеда представлялся еще императрице[176], которая занялась со мной разговором о Турции, а более расспросами о восточных языках, стараясь, по-видимому, занять меня предметом, мне знакомым.
После обеда я был приглашен к вечеру на бал. Императрица несколько раз занималась со мной, усаживая меня играть в шахматы и другими разговорами. Государь говорил со мной о строениях крепостных в Киеве и советовал ехать в Кронштадт, дабы там увидеть оные, говоря, что они заслуживают внимания.
1-го же числа я был у принца Ольденбургского[177], с коим я познакомился. Вообще все любопытствовали со мной говорить, но большая часть вопросов ограничивалась сей формулой: «Вы были в Турции? Ну что? Каков кажется султан? Каков? Что он говорил? Как он вас принял? А этот плут Галил? Как бишь он, Галил? Али? Египетский паша-то?» На все сии вопросы я мог только отвечать протяжным «да-с», и они оставались довольными, оставались при тумане, наполнявшем их головы. Один Чичерин, которого граф Орлов обошел так же, как Левашова, выразился обстоятельнее. После всех сих вопросов, он сказал, что полагал, что граф Орлов мной должен быть очень доволен, ибо и он сам в таком случае был бы очень доволен. Так, возразил я, я точно полагаю, что граф Орлов был мной доволен во все время, обращая мысль его, исполненную зависти, совсем к другому предмету, и Чичерин отстал от меня. Я возвратился домой поздно, уставши до крайности.
2-го числа я поехал в Павловское, дабы представиться великой княгине Елене Павловне. Женщина сия восхитила меня приемом своим и обхождением; вопросы ее были основательны, дельны и основаны на знании дела и обстоятельств, так что я был ею совершенно восхищен. Ум ее и дарования высказываются в каждой речи; но ей, кажется, не дают настоящей цены, и Михаил Павлович, по-видимому, избегает ее. Прием, который мне сделал великий князь в Петербурге, до выезда моего в Царское Село, был совсем другого рода. Он был очень ласков и приветлив и, приняв меня в кабинете своем, тотчас взял ружье и проделал мне ружейные приемы по турецким командным словам, которые он знал. В дальнейшие расспросы он не входил.
