толстым ледовым одеялом, спала река, занимавшая довольно много пространства. В поздние весенние месяцы, в мае, она превращалась в море разливанное и, видать, проглотила не одну сотню зэков, обслуживавших Абезь.
Впрочем, звуки все-таки возникали в морозном пространстве – где-то далеко-далеко раздавался протяжный вой, от которого невольно сжималось сердце. То ли собаки это выли, то ли волки, то ли ветер, вспоминая прошлое, веселился – не понять.
В лагерях, расположенных в окрестностях Абези, раньше томилось тридцать тысяч человек, временами – даже больше. Нравы здесь царили жестокие: если заключенный, выдохшийся вконец или обессилевший от голода, падал на улице – особенно в темную зимнюю пору, когда световой день длился всего лишь два часа, – его не поднимали, чтобы отнести в санчасть и показать врачу, а добивали ногами, либо прикладами, палками прямо на снегу – милосердные вертухаи не хотели, чтобы человек мучился…
Стрелять было нельзя – грохот выстрелов раздражал начальство, поэтому они действовали тихо, добивали зека подручными средствами, а потом, ухватив за ноги, за руки, волокли на вечное место жительства.
Все здесь было наряжено в зэковскую (и энкаведешную) форму и жило по зэковским законам. Всякого заключенного вообще было проще вычеркнуть из всех списков, снять с довольствия, чем кормить, обогревать либо тем более лечить. Жизнь зека стоила всего несколько копеек, даже до рубля не дотягивала.
Здесь выбили зубы будущему Маршалу Советского Союза Рокоссовскому, пытаясь превратить его в обычную лагерную вошь, здесь умер, не вынеся голода и унижений, ближайший друг великого философа Бердяева профессор Красавин, похоронен он на кладбище П-11.
На одном из кладбищ здесь лежит литовский бригадный генерал, ставший потом генералом Красной Армии, Ионас Подишюс. Когда он скончался, то в лагерном лазарете дежурил врач-литовец Владас Шимкунас. Не хотелось ему отправлять в могилу безвестным своего земляка, тем более крупного военного. Он вскрыл у мертвого грудную клетку и вшил в тело опознавательную пластинку, а на руку нацепил железное кольцо из проволоки – все хоть какие-то знаки, метки останутся и по ним когда-нибудь, в будущем, генерала Подишюса смогут опознать родные.
В девяностые годы, когда Литва была уже самостоятельным государством, как, собственно, и Россия, дети Подишюса – уже стареющие, имевшие авторитет в обществе люди, решили перевезти останки отца на родину. Получили соответственное разрешение. Приехали в Абезь.
Они знали, что отец лежит в могиле Д-40. Мраморных плит с именами, крестов и пирамидок над последними пристанищами зеков, как известно, не ставили, в лучшем случае над могилой торчала железная рогулька с малопонятным значком, выбитым зубилом на ржавой железной пластине, и все. И хорошо, если рогулька уцелела, а еще лучше, если от нее не отпаялась пластина и на ней сохранилось число с буквенным обозначением Б-12, Г-45, Р-56 и так далее. А если это не сохранилось? В большинстве случаев так оно и было. В таких случаях надо полагаться на везение – на скудные записи, оставленные в лагерных журналах, на сведения дотошных краеведов да на архивные материалы, находящиеся вне зоны…
Впрочем, в случае с восставшими на пятьсот первой стройке на это рассчитывать не стоит – никакие амбарные книги это не отобразили, а те, что отобразили, давным-давно изъяты из обращения, на них поставлен штамп «Секретно», и хранятся они где-нибудь в архиве. А вот в каком именно, ни один человек не скажет. Да и как, в какой конкретно могиле можно найти останки близкого человека, если всех бросали в общую кучу, а сверху бульдозер, чтобы не ковыряться лопатами, не терять время, надвигал толстый пласт земли – тем дело и ограничивалось. И где на кладбище братских захоронений могила Д-40 или, скажем, Ж-21, мало кто может сказать. Все смято, перепутано, обезличено. Такие захоронения требуют общих памятников – ведь здесь лежат невинные люди, попавшие под 58-в, «политическую» статью.
Родственники Подишюса могилу Д-40 нашли, рогулька на ней не сгнила и пластина, слава Богу, не отвалилась, все было на месте; могилу аккуратно вскрыли и разочарованно переглянулись: останков генерала там не было, лежал какой-то ссохшийся, очень маленький, беззубый человечек, при нем – ни пластины, ни проволочного браслета. Стало ясно, что могила эта – не индивидуальная, а массовая, здесь похоронено много людей. Прошли чуть в сторону, наткнулись на второй скелет, но и это был не Подишюс.
Что делать? Копать дальше? Решили пройти еще немного, вскрыть могильное пространство. Следующая находка удивила родственников литовского генерала – они наткнулись на богатый гроб, непонятно как оказавшийся на убогом лагерном кладбище, на боках гроба сохранились даже остатки лака. В таком гробе мог, конечно же, лежать генерал. Родственники Подишюса обрадованно взбодрились, аккуратно поддели крышку. Лица их разочарованно погасли: в гробу лежала мумия в красной феске, турок какой-то, авторитет. Дальше копать не стали: грех было тревожить вечный сон замученных, лежавших тут людей. В том числе и сон генерала Подишюса.
На этом кладбище, среди зашифрованных могил лежал и один из мужей Анны Ахматовой – известный искусствовед, профессор Николай Николаевич Пунин. Умер он после кончины Сталина, когда уже начали разбираться с зеками, сидящими в лагерях по политическим статьям, до освобождения не дожил совсем немного. Номер его могилы – Х-11.
Кто здесь только не лежит! Среди «политиков» – цвет нашей страны, лучшие умы, с которыми мало кто мог соперничать…
К сожалению, руки знатоков и краеведов пока не доходят до лагерных покойников, но уверен – дойдут. Наступит ведь пора исследовать свое недалекое прошлое, поднять архивы, амбарные книги, журналы, которые вела охрана, и понять, кому из тех, кто лежит в могильных рядах, надо поклоняться, а кому нет.
Впрочем, один человек в Абези занимается этим, насколько я знаю, уже давно. Это Виктор Ложкин. Работает Виктор Васильевич Ложкин в этом умирающем поселке кочегаром. В центральной котельной. Сокращенно – в ЦК. Про себя он так и говорит:
– Я работаю в ЦК.
Приехал Ложкин в Абезь много лет назад, после окончания школы железнодорожных машинистов. Одно время работал по специальности, но потом железная дорога начала угасать, поезда стали ходить все реже и реже, и Ложкин, как говорят у моряков, был «списан на берег». Хотя моряки здесь совсем не причем. Ложкин не пропал, устроился на «начальственное» место заведующего клубом, а когда потребовалось освободить это кресло, стал художником-оформителем… Сейчас – сотрудник ЦК.
В конце восьмидесятых годов он начал собирать разную лагерную утварь, валявшуюся в ямах, в кучах мусора, в сараях, а то и просто в тундре, понимал, что каждая деталь, будь то алюминиевая кружка с выцарапанными на боку зековскими инициалами, старый лемех, который подвешивали на крюк, чтобы объявлять побудку – лупили по нему железным шкворнем так, что
