Книга Кто боится гендера? - Джудит Батлер

в свой язык, чтобы аргументировать свою точку зрения или отточить описание. Человек не только обживает этот конкретный язык как свой дом, но и убеждается, что только на нем можно понять смысл и передать смысл вещей. Итак, я не только говорю на этом языке, но этот язык - мой способ обитания в мире, и может даже показаться, что он составляет самую суть того, кто я есть, смысл, который я вкладываю в мир, и, следовательно, смысл самого мира. И все же язык, на котором я утверждаю свою гендерную жизнь, не всегда является тем, который я сам создал. Меня как бы ввели в язык, который я никогда не выбирал, лишили права голоса в том самом языке, который делает мою жизнь возможной. И когда я пытаюсь сказать, кто я, я делаю это на языке, который оказывается непереводимым или который в важных аспектах уже чужд мне.

Только при таком взгляде на дело мы можем избежать усиления все более утонченного монолингвизма, когда мы стремимся сделать себя известными. Как бы мы ни стремились владеть и осваивать язык себя, чтобы оспаривать задания, от которых мы отказываемся, мы все равно остаемся бесправными в самом языке, который дает нам чувство владения. Задача, так сказать, состоит в том, чтобы вырваться из монолингвизма, претерпев унижения перевода, отказаться от имплицитного национализма, подразумеваемого единственным и гегемонистским языком, и достичь более широкого мира, многоязычного и многосинтаксического, где языковые условия жизни всегда различны. Таким образом, самые сокровенные из наших самопровозглашенных существительных вполне могут рассыпаться по мере того, как мы будем ценить перевод и те важные возможности, которые утрата мастерства открывает для создания и поддержания пригодного для жизни мира.

Даже в монолингвальных рамках иностранное присутствует с самого начала. В имени, в присвоении пола при рождении заложено чужое желание, если не целая история желаний, пришедших из других мест. Не заложен ли в этом присвоенном имени и гендере призрачный и чужеродный элемент, который остается только расшифровать, жить с ним или изменить?

Жан Лапланш утверждал, что определение пола - это ситуация, в которой младенец получает загадочное желание от мира взрослых: Как они меня называют? Что это за имя? Чего хочет от меня гендер? И как желание гендера входит в мое собственное?

Следовательно, присвоение пола не производит механически или неизбежно существ, которые будут соответствовать названной категории. Интерпелляция не работает без потенциального или фактического нарушения. Действительно, присвоение пола возникает для Лапланша с самого начала как загадочное и чуждое. Гендер ставит перед младенцем задачу перевода, и эта задача никогда не бывает полностью решена в жизни. Для Лапланша человек никогда полностью не преодолевает чуждость языка , в котором он живет - возможно, в этом его союз с работами Деррида (и Теодора Адорно). Эти пожизненные усилия по расшифровке и переводу требований, навязанных категориями и именами, открывают лишь зону временной свободы, где мы утверждаем или создаем свой собственный язык посреди языкового отчуждения, от которого нет ни средства, ни выхода. Ведь то, что мы называем нашим языком, одновременно является и не является нашим; термины, которыми мы овладеваем, могут быть или не быть переводимыми, даже для нас самих. Непереводимое может быть другим именем для желания, которое превосходит все усилия по лексическому захвату и нормативному контролю. Оно может представлять собой ту паузу или перерыв в языке, который требует от нас этического отношения друг к другу на разных языках. Для тех из нас, кто живет по-английски, это может также указывать на ценность неуверенности в иностранном языке, уступая мастерству монолингвизма ради мира, в котором мы, к счастью, лишены возможности жить вместе, постигая гендер, как мы можем, через термины, которые мы находим и создаем, чтобы найти более приемлемый способ обитания в многоязычном мире со всеми его многообещающими нарушениями. Важно, однако, как мы представляем себе это многоязычие, поскольку идеал "инклюзии" не позволяет понять проблему знания, которую ставит перевод.

Для теоретика литературы и культуры Гаятри Чакраворти Спивак неудача перевода открывает пространство для нового осмысления геополитической жизни, обнажая ограниченность любого идеала рыночного глобализированного языка как расширяющейся унификации:

Задача перевода в глобальном контексте должна рассматриваться именно в этом контексте, где изучение языков является первым императивом, а производство перевода - активностью, а не просто уступкой требованию удобства в стране, где мультикультурализм идет рука об руку с монолингвизмом. Наша обязанность переводить должна быть признана как на самом глубоком уровне определяемая "идеей непереводимого как не того, что нельзя перевести, а того, что никогда не перестает (не) переводиться", настойчивой эпистемологической подготовкой, а не просто ответом на глобальный рынок, понимаемый как призыв к равноправному плюрализму.

То, что Спивак называет "упорной эпистемологической подготовкой", можно понимать как способ подготовить себя к тупику, то есть к открытию, что перевод не вполне возможен или, более того, невозможен. И хотя этот тупик вызывает разочарование, в том, что не поддается переводу, можно также найти понимание специфического способа познания, который рассчитывает на всемогущество. "Равноправный плюрализм" может показаться достойным идеалом, но Спивак просит нас задуматься о том, что обмениваемые слова как раз не похожи на монеты. Когда перевод оказывается неподатливым или невозможным, тогда обнаруживается временный характер исходного языка, его эпистемическая ограниченность или неспособность включить все возможные способы организации мира. Чувство лингвистического смирения, которое следует за этим, противоречит культурному и лингвистическому империализму, который порождает монолингвизм, то есть веру в то, что все возможные смыслы могут или должны быть охвачены собственным языком, английским, французским или другим языком, который предполагает свою универсальность.

Перевод открывает продуктивный потенциал чеканки и эррании, бросая вызов идеалам языкового мастерства, предлагая путь лингвистического смирения, особенно для тех, кто работает исключительно на английском, и возможность встречи, которая подчеркивает непереводимое измерение любого языка. Непереводимое измерение гендера открывает вопрос о том, как сосуществовать в мире, где концептуальная неэквивалентность является условием все более глобального феминистского и гендерного разговора. Никто из нас не может мыслить или говорить глобально. Только через частичную перспективу любой из нас вступает в транснациональный разговор. И как только мы вступаем в него, мы оказываемся сбитыми с пути тем, что находим, смещенными в мирах, которые мы стремимся познать, продуктивно мешающими думать иначе.

Я пытался доказать, что не существует монолингвизма, не нарушенного тем, что является "иностранным". Те, кто ратует за чистоту языка, представляют себе изгнание иностранных слов, но для достижения такой "чистоты" им пришлось бы переделать всю свою историю. Имеет значение, является ли язык исчезающим, завоеванным и вытесненным колониальными языками. Но оппозиция гендеру, как правило, возникает из форм национализма, которые