и желания, отвратительны. Моя любовь к Алексу была такова, что мне нравился даже запах из его рта по утрам.
Алекс гудел в моих костях, резонировал, как звучащий сигнал. Он расколол мое сердце и заставил его вырасти. Это было больно. С Алексом я думала, что, возможно, у меня есть душа. Он заставил меня поверить, что я лучше, чем считала сама. И здесь я должна сделать паузу — моя история неразрывно связана с Алексом, и все же я хочу защитить его. Мои жертвы поднимаются рывками, как зомби из преисподней, когда люди читают эту книгу, но мне все равно. Их жизни из плоти и крови несущественны, точно тени. Мне стыдно признаваться, но я не хочу, чтобы Алекса трогали. Так странно чувствовать себя зажатой между готовностью говорить откровенно и желанием защитить этого человека. И вот мы снова здесь, болтаемся на хлипких нитках собственной амбивалентности.
Обнаженная, болезненная правда заключается в том, что здесь, в бетонных стенах тюрьмы, я для утешения держу при себе останки своей любви к Алексу. Я вытаскиваю их, как бархатного кролика, и обнимаю. Я глажу эти останки и потираю их, шелковистые, большим и указательным пальцами. Я не могу рассказать свою историю, не упомянув об Алексе, но не хочу делиться им. С каждой итерацией он становится тоньше, память о нем иссякает, он как будто стирается из нее, его фигура становится все неопределенней. Писать об Алексе — не рассказывать бабкины сказки: мой язык облизывает не его фигуру, а воздух вокруг нее. Оставлять Алекса за пределами слов — значит обеспечивать ему безопасность.
В тюрьме у меня не так уж много вещей, совсем мало, и их всегда могут забрать или украсть. Позвольте мне оставить Алекса. Он мой и сейчас, до сих пор, даже когда его уже нет, насколько я знаю, он жив, но для меня гораздо мертвее тех, кого я убила.
Прошли месяцы, прежде чем я поняла, что влюблена, осознание этого требовало отсутствия Алекса, как это часто бывает в литературе. Алекс уехал из города, он работал на закладке фундамента небоскреба в Цинциннати или Кливленде — я всегда их путаю. Я была в Нью-Йорке, жила обычной жизнью и занималась обычными делами, но в то же время с нетерпением считала дни до возвращения Алекса. Помню, я зашла в магазин кухонных принадлежностей за теркой — моя сломалась — и за шинковкой для фенхеля. Нет другого более гибкого и животворящего овоща, как фенхель. Если овощной салат — дискотека, то фенхель — композиция, которую выбирает диджей, чтобы заставить толпу танцевать. Если вы больше ничего не вынесете из этой книги, то хотя бы научитесь добавлять фенхель в фасоль — это заставляет ее петь.
Гуляя по магазину, я увидела пару кодлеров для яиц и подумала: «Алексу понравятся». И положила их в свою корзину. Это был пустячный жест стоимостью в десять баксов, но в этот момент меня озарило. Я поняла, что люблю Алекса, потому что, покупая кодлеры, я покупала немного домашней близости. Конечно, я и раньше покупала подарки мужчинам, но всегда целенаправленно, никогда раньше я не позволяла себе такой спонтанной щедрости, чтобы кого-то порадовать. Прежде подарки, которые я покупала, всегда имели какой-то смысл, были частью чего-то более масштабного. Обычно я дарила что-то, чтобы получить что-то взамен. В лучшем случае это были инвестиции, в худшем — эмоциональный шантаж. Пара кодлеров для Алекса — ничего особенного, просто маленькие керамические чашечки, расписанные игривыми цветами, с блестящими завинчивающимися крышками — стали первой вещью, которую я покупала для мужчины, потому что думала, они могут его порадовать.
Подумав об этом, я поняла, что влюбилась. Кодлеры. Мужчина, которого знала еще в колледже, а потом забыла на много лет. Это было дико, и я почувствовала себя опустошенной. Я почувствовала, как что-то шевелится в пустоте, где должна быть моя душа — не слабое пробуждение сознания, а трепет, дыхание, учащенное сердцебиение.
Наши отношения развивались так, как наверняка должны были развиваться, я читала о таком, но никогда не испытывала. Мы с Алексом вначале просто встречались и проводили какое-то время друг с другом, все чаще и чаще. Мы были вместе в выходные, потом добавились праздники. Мы вместе поехали в отпуск — я привезла Алекса в Италию, говорила для него по-итальянски, мы ездили по автострадам. Я научил его передвигаться на вапоретто в Венеции, ловить такси в Риме, заказывать сырых моллюсков в Маремме, пробовать вино в Бароло и покупать пиццу. Его жизнь стала моей жизнью, мы спали в постелях друг друга, читали мысли друг друга.
С Алексом я начала говорить «мы», и он стал еще ближе. Я стала его второй кожей, и мне это нравилось. Мне с ним все нравилось, все нравилось, и это было прекрасно, и жизнь была хороша. В первый и единственный раз в жизни я почувствовала что-то там, в груди, где-то глубоко под солнечным сплетением. Я чувствовала неприятное покалывание, когда что-то делала не так, как ему нравилось, и это чувство руководило моим выбором, и впервые в жизни я задумалась о том, сделает ли другого человека счастливым то, что я делаю. Я была моногамна. Когда это вообще случалось? Такого еще не бывало. Даже Эмме он нравился. Она по-дурацки широко улыбалась его великаньей голове, потому что Алекс был умной открытой книгой, и его большие, сложные слова совсем не утомляли. Я читала его пальцами, я читала его ртом, медленно произнося гласные. Я читала его с восторгом, и он тоже читал меня.
С Алексом моя крепость одиночества превратилась в балкон Джульетты. Балкон Джульетты превратился в лоджию, лоджия — в веранду. Не успела я опомниться, как крепость пала и мягкий ветерок полетел сквозь тонкие занавески. Мое сердце стало домом, и я жила там не одна.
Оставались ли вы со мной на протяжении всей этой истории об убийствах, предательстве, бойне и мясе только для того, чтобы почувствовать разочарование от моих разговоров о любви? Я влюбилась. Я любила. Я этого не хотела. Я не встала на путь любви, не начала искать притяжения. Любовь сама нашла меня, ее гравитация меня притянула. Алекс был настолько добрым человеком, что его доброты хватало на двоих, а я не люблю добрых людей. Добро круглое, как ложка. Добро бескрайнее. Но почему-то Алекс был интересен. В Алексе не было ни капли святости. Он был забавным, даже саркастичным. Он мог быть мрачным и злым. Он не был лучиком солнца. Его экскременты дурно пахли, и я часто это чувствовала. Я обнаружила, что редко ему
