весело, когда он бродил по дому. С первой пенсии он купил конфет и куклы девочкам, себе купил бутылку водки и вечером, выпив пару рюмок, Антон Казимирович поучал зятя:
– Видишь, Иван Петрович, большевики говорят о равенстве всех людей, а сами уже выделяют среди своих заслуженных революционеров и оказывают им помощь, как мне эту пенсию. Потом начнут выдавать привилегии своим руководителям и командирам, те захотят потрафить своим деткам и родственничкам, и всё – не будет равноправия никакого.
Лет через двадцать-тридцать, помяни моё слово, детки нынешних большевиков начнут грести под себя должности и деньги, и кончится их социализм предательством верхушки, если эту верхушку не научатся сменять каким-то образом. Я думаю так: побыл руководителем несколько лет, показал себя толковым и скромным, но всё равно уйди по закону с должности и поработай обычным исполнителем того дела, которое умеешь делать. И главное, чтобы люди не копили деньги, и не передавали их по наследству, иначе никакого равенства не будет и в помине.
Один юноша из крестьянской избы в лаптях пойдёт в город учиться, чтобы потом умом и знаниями пробиваться наверх к власти, а другого папаша-руководитель сразу протолкнет и в институт, и в партийный комитет, и какое, скажи, зятёк, может быть между этими юнцами равенство? – почти закричал Антон Казимирович в лицо Ивану Петровичу, захмелев, видимо, от выпитой водки.
Иван Петрович успокоил тестя, признав его правоту, но добавил, что большевики знают о такой опасности перерождения людей от власти и от денег, и найдут способ урезонить алчность и кумовство некоторых своих товарищей по партии.
– Я читал в газете в прошлом году, что декретом ВЦИК был введен партмаксимум для членов партии-руководителей. По этому партмаксимуму зарплата руководителя не может быть выше, чем в полтора раза от средней зарплаты на этих предприятиях, и что им нельзя подрабатывать на стороне.
– Тогда эти руководители научатся воровать и брать взятки за устройство дел, только и всего, – засмеялся Антон Казимирович.
– И это учтено, – возразил Иван Петрович. – Наказание за уголовные преступления для членов партии более суровые, чем для беспартийных. Вот и получается, что быть в партии удобно будет лишь идейным людям, не гоняющимися за выгодой для себя и родных.
– Я думаю, что скоро большевики отменят эти ограничения для своих, мотивируя тем, что социализм, это «от каждого по способностям, и каждому по труду», и если за равный труд партийного и беспартийного платить по-разному – это будет нарушением социализма.
На том спор Ивана Петровича с тестем закончился, и вспомнил об этом он лишь потому, что несколько серебряных рублей от своей пенсии тесть дал ему в дорогу, чтобы он поддержал своего отца, оставшегося без средств существования и попечительской заботы своих детей.
Коляска катилась на выезд из города по кварталам, населенным в прошлом иудеями, которые, скопившись у запретной черты оседлости русского народа, на которой располагался городок, совершали отсюда торговые набеги вглубь России.
С отменой черты оседлости в гражданскую войну, это племя хлынуло на российские просторы, и растворилось среди других народов, как соль растворяется в пресной воде без остатка, делая воду непригодной для питья, если соли будет слишком много. Теперь в этих кварталах поселились славяне разных народностей, которые привели избы и дома в некоторый порядок, убрали мусор с дороги, и в этот утренний час с интересом наблюдали за извозчиком, которые в этих кварталах появлялись нечасто.
В прошлый раз Иван Петрович ехал этой дорогой девять лет назад вместе с Надеждой, о которой невольно вспоминал, глядя на дорогу. Прошло лишь девять лет с того времени, но в эти годы могла вместиться вся человеческая жизнь: столь много было в них событий и изломов судьбы.
Надя ушла из его жизни, но вместо неё память постоянно хранила образы его любимой жены Анны и трёх детей. Вот и сейчас, вспомнив о них, он достал несколько фотографий, что хранил в нагрудном кармане пиджака, чтобы показать отцу, и пристально вгляделся в родные лица Анны и детей.
Жена становится родственницей мужу не после венчания, и не после первой близости, а только с появлением первого ребёнка, и никакие человеческие обряды венчания не сделают женщину родственницей мужчине, ибо чувства и ощущения могут пройти, исчезнуть, раствориться во времени, а дети останутся навсегда, связав родителей родственными узами, даже если родители перестанут быть мужем и женою, или и вовсе не были таковыми никогда, а их общий ребёнок есть результат случайной связи.
Вот и Надежда, о которой Иван Петрович опять вспомнил, покидая городок, так и не стала ему родной, как он ни старался, а появился бы ребёнок, и он, откинув все обиды злой ревности, признал бы ту женщину родной без всякого венчания. Эти мысли крутились в голове у Ивана Петровича, когда он покидал город Оршу, где прожил целых два года из короткой человеческой жизни. С той поры минуло восемь лет, которые, при всей их насыщенности событиями, тоже мелькнули и скрылись в прошлом, оставив настоящее, которое и есть, собственно говоря, жизнь человеческая.
Чтобы отвлечься от пустых мыслей, Иван Петрович стал расспрашивать кучера о событиях минувших лет, что случились в этих местах за последние годы, на что кучер, которого звали Еремеем, отвечал охотно и многословно, соскучившись по человеческому общению на своей работе извозчиком: с седоками по своей воле не поговоришь много, а завести разговор с кучером не каждый ездок захочет – вот и приходится молчать, пока не последует приглашение к разговору, что сделал ему Иван Петрович.
По словам Еремея – крестьянина из ближнего села, потом солдата на германской войне, потом красноармейца, демобилизованного по ранению в ногу, из-за которого он не может больше ходить за плугом и потому пошёл в извозчики, война несколько раз прошлась по этим местам, выдергивая людей с мест, как борона выдергивает камни из пахотного поля: здесь побывали и немцы, и белогвардейцы, и поляки, и все с оружием в руках пытались захватить эти земли, пока в прошлом году не заключился мир с Польшей, и не пришла сюда нынешняя Советская власть.
– А что, Еремей, по душе тебе Советская власть? – спросил Иван Петрович кучера после его долгих рассказов о событиях минувшего лихолетья.
– Конечно, по душе, – охотно отвечал кучер. – Поначалу красные тоже прижимали крестьянина и выгребали зерно из сусеков чуть не до последнего зёрнышка, но ведь шла война, и крестьянин понимал, что не отдай он сегодня зерно, завтра придется отдать саму землю белогвардейцам с их помещиками или иноземцам-немцам да полякам. А кончилась
