Нет, уж меня уволь! Если говорить правду, то мне не особенно нравится, что и ты будешь в костюме.
— Не могу же я изображать телохранителя во фраке.
«Зачем же тебе понадобилось изображать телохранителя?» — хотела спросить Наташа, но не спросила.
— Я ничего и не говорю.
— Думаю, что развлечения необходимы. Особенно тебе: ты вышла замуж за человека настолько тебя старше. Как это у Лермонтова? «А что, скажите, за предмет — Для страсти муж, который сед».
«Это ему необходимы развлечения», — грустно подумала Наташа.
Вечернее платье было ей всё-таки необходимо. Шелль, задетый словами Эдды у Флориана, настоял на том, чтобы платье было дорогое. Добился этого не без труда.
— Просто смешно тратить такие деньги на один вечер! Где же я его ещё надену? У нас в домике на Лидо и знакомых не будет, а не то что вечера и балы! Будет скромная трудовая жизнь, — говорила она. Он слушал о скромной трудовой жизни хмуро, хотя и ему балы никак не были нужны.
Платье оказалось ещё более «вечерним», чем думала Наташа. На шлейф она не согласилась, — «было бы курам на смех!» При первой примерке пришла в замешательство, увидев себя в зеркале с голым бюстом, без рукавов. «Все скажут: «не умеет такое платье и носить!» Больше всего, разумеется, боялась того, что подумает он. Шелль хвалил — разве только чуть холоднее, чем прежде.
После того, как он познакомил Эдду с Рамоном, Шелль признал свою роль законченной. Все дело перешло к секретариату. Главная секретарша работала целый день и себя не забывала. Шелль это знал, а она знала, что и он тоже себя не забывает. Ладили они отлично. По вечерам секретарша делала ему краткие доклады, в частности о недоразумениях между приглашенными, обидах, местничестве.
— Пусть он идет к черту... Пусть она идет к черту, — равнодушно отвечал Шелль. — Помните, важно только одно: чтобы все были пьяны. Шампанское уже доставлено?
— Ледники не вмещают! — отвечала она с улыбкой. Не совсем понимала, почему он изменился: конечно, праздник глупейший, но ведь так было с самого начала; между тем прежде Шелль во все входил. Он и сам плохо это понимал и приписывал неврастении.
— Ничего, пусть пьют теплое. А если будут недовольны, то пусть повесятся!
За час до начала спектакля Шелль зашел к Наташе в раззолоченном малиновом бархатном кафтане. При его росте костюм очень к нему шел. Он и носил его так, точно всегда так одевался. Наташа ахнула.
— Ты великолепен! Просто великолепен! Как всегда, будешь самый красивый из всех!.. Я прежде не сочувствовала, но это так необыкновенно красиво!
— Уж если валять дурака, то как следует.
— Как жаль, что люди так не одеваются теперь!
— Твое платье очень хорошо, очень, — сказал он, целуя её.
— Ты говоришь правду? Мне просто совестно спуститься в холл!
— Сегодня это никого не удивит. Вся гостиница будет на празднике. Даже лакеи и горничные. Я велел подарить им билеты. «Плебс» будет пьянствовать внизу, а «элита», во главе с Рамоном, в бельэтаже.
— Пожалуйста, не говори «плебс». Я сама плебс.
— Забавно то, что плебс, наверное, наполовину, если не на три четверти, состоит из коммунистов или по крайней мере на выборах за них голосует. Кстати, я, просто из любопытства, спросил Рамона, подавать ли и внизу шампанское или же с народа достаточно Asti, — сказал Шелль. (Наташу опять кольнуло: «Точно он приказчик!») — Он ответил: «Всем шампанское и самое лучшее!»
— Да, он добрый человек, я знаю.
— Во всяком случае один из самых щедрых людей, каких я когда-либо видел. Как ни огромно его состояние, он со временем все спустит. О своей демократической идее он больше, к счастью, не говорит, но по характеру он кое в чем «демократ». Недавно пригласил к себе на обед всех статистов, они очень оробели.
— На каком языке они разговаривали?
— Вероятно, все время молчали. В Англии полтораста лет тому назад считалось неприличным разговаривать на раутах. Все проходило в глубоком молчании, хороший был обычай... На днях он велел секретарше, чтобы на празднике «все были равны»: «У меня нет принцев и графов!» К слову будь сказано, принцев и графов съехалось довольно мало, это к чести аристократии. Я в докладах Рамону даже должен был многим гостям пожаловать титулы.
«В докладах!..» Хоть бы скорее все это кончилось!» — подумала Наташа. Шелль заметил тень на её лице, догадался и с досадой сказал себе, что и тут стал говорить лишнее.
XXVIII
Догаресса плыла на Праздник Красоты в пышно убранной гондоле с большой парчовой палаткой.
Платье Эдды было восхитительно. На неё смотрели с завистливым признанием дамы свиты. Они звездами не были, — звезд тоже приехало не много, — свита состояла из второстепенных артисток, скорбно недоумевавших: «Кто такая? Почему никто о ней не слышал? Почему ей дали роль догарессы?» Шелль пустил слух, будто Эдда только что бежала из Румынии, где пользовалась громкой известностью. Румынские звезды могли быть неизвестны в Западной Европе. Кинематографические дамы должны были признать, что румынская звезда очень красива и что одевается она и красится превосходно. Теперь на свиту произвела сильное впечатление её корона. «Десять тысяч долларов, если не фальшивая!» — решительно сказала одна дама. «Нет, семь-восемь», — возразила другая.
Лишь накануне бриллианты и рубины короны были поддельными. Секретарша утром принесла её Рамону. Он взглянул и вспылил:
— На моем празднике корона догарессы не должна быть украшена стеклянными погремушками!
Секретарша его слова поняла, тем более что они сопровождались сильными жестами. Она успела привыкнуть к его вспышкам. Усвоила не ту тактику, что Шелль, а свою, гораздо лучшую. Всякий раз, входя в номер Рамона, она принимала смущенно-восторженный вид, какой может быть у молодой девушки, желающей попросить автограф у Франка Синатра; когда же происходила вспышка, секретарша изображала на лице страшный испуг. И то и другое ему нравилось. Так и на этот раз ему показалось, будто она тотчас упадет от ужаса в обморок. Она что-то невнятно бормотала, все равно он понять не мог.
— Вы ещё и на мою собственную корону поставили бы фальшивые камни! — сказал он мягче. Его корона стоила огромных денег. Хотя Рамона уже знали в Венеции, хотя газеты писали об его сказочном богатстве, ювелир, получив чек,
