широко перекрестившись, воскликнула:
– Жив, жив!
– Дай-ка бумагу-то, – сказала Киликея, надевая очки. В письме не менее фантастично, чем все, что говорилось в селе, чем все, что там представлялось, было описано, как Кирик нагнал, действительно, судно с казачьим отрядом, после долгих скитаний высадился во Франции и сражается против немцев.
Прочитав письмо, Киликея обратилась с улыбкой к девушке:
– Так как же, милая, постригаться-то повременишь?..
– Повременю, Киликеюшка.
– Ладно, ладно, воля твоя!
– Не сердись, матушка.
– Мне что? Твоя воля, твое и хотенье.
– Матушка!
– Что?
– Скажи мне, что он вернется.
– Уж этого я не знаю. Как Господь рассудит.
– Нет, ты наверное скажи!
– Вот безумная-то пристала! Что я тебе – пророк или гадалка! Как же я могу это знать?
– А вот я не пророк, и не гадалка, а знаю, знаю, что Кирик вернется!
И Ульяне так ясно представилось, как в Кириковых глазах вместо голубых свечей отражаются ружейные огни, что она поверила, что наступит время, когда в этих взорах снова заблестит бледное родное небо, и море, и ее, Ульянины, глаза.
Правая лампочка
А. А. Измайлову
Он долго за нею ухаживал не только летом, но и зимою, и наступившею весною, и новым летом, несмотря на разразившуюся войну. Была ли это страсть или упрямство, но Софью Петровну трогала такая постоянная влюбленность. Она уже несколько отвыкла в этой глуши от мрачных вздохов, церемонных провожаний, ночных прогулок и немецких стихов. Штейн ей не слишком нравился, но был лучше, интереснее других в городке, куда судьба закинула ее покойного мужа и где она осталась неизвестно почему. Неизвестно было также, почему живет здесь Эрнест Штейн так долго, разве только для того, чтобы вздыхать по Софи. Ей было приятно так думать, и она дольше останавливала свой взгляд на скошенном лбе и выдающемся подбородке своего поклонника, не спешила брать свою руку из его, без скуки слушала сентиментально-траурные стихи и даже согласилась сегодня навестить его. Она не думала, чтобы это приглашение значило что-нибудь другое, но если б здесь был и тайный, но понятный смысл, она пошла бы. Она была свободна, и Штейн ей начинал нравиться; притом перспектива длительной и роковой страсти с его стороны ее не только забавляла, но и приводила в волненье. Эрнест жил зиму и лето на загородной мельнице на горе, где в верхнем этаже ему было отведено две комнаты с окнами на широкую окрестность верст в двадцать пять. Никому не казался странным выбор такого жилья, так как г. Штейн, не будучи бароном, был тем не менее немецким поэтом, которому позволено иметь свои фантазии и странности. Он говорил, что мельница – самый возвышенный пункт города, что ему очень удобно для занятий астрономией, которым он предавался в свободное время. Может быть, к числу странностей нужно было отнести и то обстоятельство, что для решительного объяснения с Софи он выбрал именно это время, когда давно уже кругом пылала война. Софья Петровна не оставалась равнодушной к событиям, но еще более волновался Штейн, старавшийся узнавать все подробности и высказывавший патриотизм, которому позавидовал бы любой русский.
Солнце только что село, когда Софи достигла уединенной мельницы. Едва она вступила в сени, как сверху сбежал взволнованный Штейн, и она почувствовала, как ее целуют, поднимают чьи-то руки и несут быстро, как добычу, наверх.
– Что за безумие, Эрнест! Как же вы будете вести себя дальше? Я даже жалею, что согласилась на этот визит… – проговорила опущенная на пол Софи, задыхаясь.
– Вы не будете жалеть, уверяю вас. А теперь простите мой невольный порыв. Я не мог сдерживаться, видя вас, мою богиню, мое счастье, у себя!..
– А у вас здесь мило! Романтично, но хорошо! Напоминает запущенные, но чистенькие аббатства Вальтер Скотта… – говорила Софи, осматривая помещение, тускло освещаемое одной лампочкой.
Действительно, стрельчатое окно, диваны с высокими спинками, арматура на стене и старинный портрет – было выдержано в подновленно готическом стиле. В углу даже стоял вооруженный рыцарь с подносиком в руках, предназначавшимся, вероятно, для визитных карточек, но на котором теперь покоился лишь котелок и перчатки Эрнеста. Лишь столик с закусками, вином и цветами говорил о менее суровом времяпрепровождении.
– Очень мило! – повторила еще раз Софья Петровна. – Но почему такая темнота? – И она повернула кнопку.
– Ради Бога! – воскликнул Штейн.
– Что такое «ради Бога»?
– Не зажигайте огня! – И он повернул кнопку обратно.
– Почему это? Я хочу посмотреть портрет!
– Я его сниму со стены и поднесу ближе.
– Зачем же его снимать, когда я могу так рассмотреть? И потом, не станем же мы сидеть в таком полумраке? Это, конечно, очень поэтично, но можно подумать, что вы не хотите видеть моего лица!
– Кто же может это подумать, Софи, Софи дорогая!
– Да я первая. Ну полно, откройте свет, это смешно.
– Я не могу.
– Почему не можете? Поверните кнопку – вот и все.
– Я не могу! – повторил Штейн, держа руку на выключателе.
– Это скучно, Эрнест! Не всегда упрямство хорошо. И потом, если вы упрямитесь, я тоже буду упрямой и хочу, чтобы вы зажгли правую лампочку.
– Я этого не могу.
– Вы меня бесите. Что же, вы дали обет не зажигать ее?
– Да, я дал обет.
– Какие глупости! Какой обет! Что вы – масон, что ли?
– Да, я – масон.
– Вы сочиняете. Масоны никогда не признаются в том, что они масоны.
Штейн молчал. Софья Петровна надуто села в другом углу комнаты, наконец сказала:
– Что же, мы так и будем играть в молчанку? Я совсем не для этого сюда пришла. Зажгите свет и давайте ужинать.
– Я не могу.
Софья Петровна перешла к креслу, где сидел Штейн, и, сев к нему на колени, заговорила быстро и ласково:
– Но послушайте, милый Эрнест, будьте вежливым. Что же все «не могу» да «не могу». Вот так поверните – и выйдет «могу».
И она пыталась своею рукою повернуть пальцы Штейна, но тот держался крепко, будто впился.
– Это же нехорошо. Ну, вас просит женщина, которой полагается быть капризной. Вы уверяете, что меня любите, и не можете уступить в таком пустяке… Ну пожалуйста!
Вам даже неудобно обнимать меня одною рукою. Ну? Вы согласны? Нет? Вот противный немец! Я, право, сейчас заплачу!
– Что вы со мной делаете! – прошептал Штейн в борении.
– Что я с вами делаю! Скорее, что я с собою делаю!.. Ну, хотите так: пусть обе лампочки горят во время ужина, а потом мы обе потушим… идет?
– Софи, Софи, богиня моя, крошка! –
