которые не успевали уменьшиться после очередной простуды, – цеплялась новая хворь. Олег почти привык к постоянному храпу и гнусавому говору сына. Последний раз Антон дышал относительно нормально летом, когда закрывался садик.
Услышав слово «садик», Антон насторожился:
– А мы в садик не пойдем сегодня?
– Нет, силач, и завтра не пойдем, и послезавтра.
– Хорошо.
Олег не удержался:
– А почему ты не хочешь в садик?
– Потому что всегда-всегда хочу быть дома.
– Воспитательницы ругают?
– Нет.
– Кто-то из группы обижает, из детей?
– Нет.
– Пугает?
– Да.
– Кто? Арсений? Миша?
– Нет.
– А кто?
– Великан.
Великан. Слово было произнесено так обыденно, что нехорошо отозвалось в груди. В нем не звенела струна фантазии – Антон смотрел в пол, серьезный, виновато-замкнутый, как и всякий раз при подобных расспросах. Тяни клещами, а потом думай, что вытянул: правду или ответ, который хотел услышать.
– Великан?
– Да.
– Хватит, – шепнула на ухо Лида. Олег не послушал.
– А как великан помещается в игровом зале? – Он улыбнулся, надеясь растопить серьезность Антона. – Там ведь потолки низкие.
– Он пригибается. А когда не пригибается, не видно головы.
Пустое лицо, не смотрит, забыл о грузовике и пожарной машине.
– Он что, как привидение?
– Он из черного дыма. – Антон глянул на отца, словно осуждая глупость вопросов. – И он приходит не тогда, когда мы играем.
Уже лучше. Похоже на диалог.
– А когда?
– Великан приходит, когда мы ложимся спать.
– Вот зачем ты это поощряешь? – Лида взвилась с его колен, глянула недобро. – Пошли, любимый, полежим лучше. Еще такой слабенький…
Антон не сопротивлялся, повис в маминых руках тряпичной куклой.
Через час его снова вырвало. В последний раз.
Глубокой ночью кто-то начал ходить за стеной между спальней и гостиной.
С прерывистым сердцем Олег приподнялся на кровати. Не сразу осознал, что Лиды нет дома. Что сын не спит, разбуженный шумом.
Антон сидел рядом на смятых простынях. Лицом к стене, положив руки на спинку кровати. Глаза закрыты, нет, зажмурены. И не сидел – стоял на коленях. Это испугало Олега больше всего.
В зале стучали шаги: увесисто, костно, плохо.
– Антон… – позвал Олег.
Гнусно, но он боялся дотронуться до сына, пока тот не пошевельнется.
Шевельнулся: убрал правую руку с перекладины, повернул голову. Олег окончательно проснулся – сгреб сына, прижал к себе.
– Все хорошо? Ничего не болит? Не тошнит?
– Нет, – тихо ответил Антон. – Ай, больно!
– Извини. – Олег ослабил объятия.
– Пап, ты тоже слышишь?
– Да, – шепнул в мягкие волосы. – Слышу.
«Может, у соседей», – хотел соврать он, но не стал. Какие, к черту, соседи? И… почему он подумал, что кто-то шагает?
– Он стучит, – сказал Антон. – Почему он стучит здесь?
И заплакал. Олег разозлился: на жуткие звуки, на дверь, на квартиру, на себя.
Он решительно свесил ноги с кровати. Сквозь жалюзи просачивалось неоново-рекламное дыхание новенького бизнес-центра. Оно гипнотизировало. Олег мотнул головой, опустился на колени у тумбочки и выудил из-под кровати гантельный гриф.
Двинулся к двери – тут же в коридоре заскрипели половицы, по ним кто-то громко зацокал, приближаясь. Зацокал, словно ноги оканчивались… копытами.
Олег остановился. Ночной гость синхронно замер. Из коридора не доносилось ни звука, разве что едва уловимый шипящий свист. Дыхание?
– Пап, не надо… – жалобно протянул Антон. – Это черный великан.
– Сейчас мы ему…
Олег не нашелся, как закончить фразу; он верил сыну – верил в то, что тот верит в великана. Забраться на кровать и переждать – значит, показать Антону свой страх. Вот уж нет! С этой закрытой дверью и неизвестностью за ней надо срочно что-то делать, потому что если он услышит новый цокающий шаг или, того хуже, стук в дверь, то вряд ли сдержит крик.
Он рванул на себя ручку, будто пистолет из рук нападавшего, и замахнулся грифом. Дверь глухо ударилась о напольный ограничитель и, отскочив, ткнула его в плечо. Олег не заметил. Перед ним распахнулась вязкая и неуютная тьма.
В первое мгновение показалось, что серый мрак не везде одинаково плотен. Две колонны из слежавшейся тьмы поднимались к потолку… Живые столпы, в которых открывались и закрывались отверстия…
А потом через арку гостиной хлынул тускло-голубой свет улицы, и безумная картинка исчезла.
Никого. Абрисы шкафов в прихожей, огоньки выключателей у дверей в ванную и туалет в конце коридора.
Никого. Ни одного, мать его, великана. Или черта с копытами.
Олег испытал трусливое облегчение. Металлический стержень скользнул во влажной ладони.
Он обернулся к кровати, на которой, прижав к груди подушку, сидел Антон. Поискал взглядом жену, вдруг тоже привиделось – и звонок из турфирмы, и уход Лиды? Прошлым вечером Лиду вызвали на замену. Они поругались («Ребенок болеет, а ты даже не пикнула, больше работать некому?» – «У тебя деньги лишние есть?» – «Ах, ты теперь меня этим упрекать будешь?!»), и она умчала с группой в Прагу. На шесть дней.
– Никого, – сообщил он сыну, – ни одного великана.
– Он спрятался.
Олег промолчал. Прошелся, включая свет, по квартире и вернулся в спальню с улыбкой, к которой пришлось приложить усилия. Катнул гриф под кровать.
– Пап, ты мне не веришь? – прогнусавил Антон.
– Верю, силач. Верю. Если спрятался, значит, сам боится. Что нам такие великаны?
Он лег рядом с сыном и стал растерянно гладить его по липкой от пота ноге.
– Он пришел за мной?
– А? – Олег на секунду-другую провалился в пустоту сознания. – Что?
– Великан пришел из садика?
– Я не знаю, силач. – Он подумал, настраиваясь на сына. – А Михайловна видит великана?
Антон ответил не сразу:
– Николаевна видела.
– И что сказала?
– Она все время сидит в углу.
– В углу? Почему?
– Она умерла и теперь ничего не может. Только рассказывать истории.
Олег задохнулся, стало темно и узко в груди.
– Что?..
– Плохие истории, страшные. Оля все время плачет, когда Николаевна рассказывает.
Олег чертыхнулся про себя. Наверное, он все-таки переборщил с отношением к сыну как к равному: не каждый ребенок в четыре года видел отрывки из «Робокопа», «Терминатора» и – тсс, только маме не скажем – «Армии тьмы».
– Ладно, спать надо. Или тебе воды принести?
Антон покачал головой и забрался под одеяло.
– А можно свет оставить?
– Конечно, силач… конечно.
Он и сам этого хотел.
Час или полтора лежал в визуально уменьшившейся комнате, вслушивался в шумное дыхание сына. Антон тянул воздух ртом, всхрапывал, покашливал, ворочался. От беспомощности Олег чувствовал себя никчемным и жалким, словно распухшие миндалины были мерзким лилипутом, который зажимал нос ребенка морщинистыми ручонками, а он, отец, боялся скинуть их с лица Антона. «Надо
