требовали строгого наказания коммуниста и к тому же руководителя за разложение семьи, с другой стороны, чтобы подойти к такому вопросу объективно, следовало очень хорошо знать прежнюю жизнь семьи Турасовых. Ведь неспроста жена не ехала к нему почти год. Фактически семьи уже не было, хотя не было и развода. «Вот дьявол, задал же Турасов задачку», — Яшин даже поскреб в затылке. К тому же райком хотел рекомендовать Волошину на должность начальника участка Тананхеза. А сейчас попробуй сделай это — скажут, что директор леспромхоза по-свойски сделал повышение Волошиной…
Секретарь райкома, глядя на убегающее под колеса машины серое полотно дороги, искоса нет-нет да и поглядывал на Турасова. В голове у него уже созрел план, как разрубить этот «гордиев узел». Пусть это будет не совсем солидно с его стороны, но сегодня же он попробует потолковать с бывшей женой Турасова. Надо, только осторожно, посоветовать ей уехать обратно в город. Если хоть чуточку есть ума, она должна понять, что, сидя в поселке и строча жалобы на бывшего мужа, она уже не вернет его… Яшин даже повеселел, точно ехал сейчас не с Турасовым к месту завершения сплава, а увозил на станцию его жену.
Мост. Обыкновенный деревянный мост с покосившимися перилами, каких много у нас переброшено через таежные реки. Этим мостам достается больше, чем каким-либо. Правда, по ним не пробегают стотонные составы, зато во время сплава день и ночь бьет по быкам плывущий лес, а в наводнения — и того хуже.
Машину оставили около моста. На мосту ни одной живой души. «Что-то запаздывают, — подумал Турасов, глядя на плывущий сверху лес. — Наверное, залом наворочало…»
— Будем ждать здесь или пойдем навстречу?
— Можно и пойти, — согласился Турасов. — Они, должно быть, недалеко.
И верно, не прошли они по берегу реки и пятисот метров, как за поворотом увидели сплавщиков.
Работа кипела. Платон еще не видывал такого накала: бревна бегом сталкивали с отмелей, небольшие заломы расшвыривали в один присест. Куртки посбрасывали, работали в одних нательных рубашках, а то и вовсе голые по пояс. От одного к другому берегу мотался на моторной лодке Наумов. У Леонида Павловича на лице праздник, и про пенсию забыл. Но когда подошли к самому мосту, он неожиданно исчез.
— Купать начальство! — воскликнул Софа.
— Купа-ать! — хором отозвались рабочие.
Но глядь, а Леонида Павловича и след простыл — сдрейфил. Моторная лодка здесь, а его нет. Кинулись на розыски. Нашли Наумова, притаившегося в кустах, схватили за руки, за ноги, потащили к реке. Наумов умолял, просил, потом начал брыкаться и визжать на всю тайгу. Начальника сплавной конторы, долговязого Куприянова, уже окунули в воду. Сейчас он только похохатывал, глядя на барахтавшегося в объятиях рабочих Наумова.
— Раз, два, три! — скомандовал Софа.
— Ух! — вырвалось из глоток у рабочих.
Подняв тучи брызг, Наумов спиной плюхнулся в воду. Вода привела его в чувство. Быстрехонько на берег. Отдуваясь и отфыркиваясь, вылез на камни. Вода стекала с него ручьем. Леонид Павлович ладонью вытер лицо, выпрямился, попросил внимания:
— Поздравляю вас с окончанием сплава! «Наверное, моего последнего сплава», — тут же подумал он. — Ура, товарищи!
— Ура-а! — понеслось над рекой, перекинулось в сопки и пошло гулять из конца в конец над бескрайней тайгой.
На берег выкатили бочки. К пенистому прохладному пиву потянулись с кружками. Иван Вязов подмигнул Платону, сгреб в ладонь усы, сказал:
— Приеду домой, обязательно сбрею. Стариться еще не хочу.
Гуляли до позднего вечера. Потом Корешова и нескольких других сплавщиков отрядили рубить колья для палаток — по совету Наумова было решено заночевать здесь, а с рассветом выехать в поселок. Колья для палаток рубили в ближнем леске. Он был такой опрятный, аккуратненький…
Ночь надвигалась быстро. Ветви на деревьях обвисли. Воздух словно плотнее стал, не шелохнется. Ближние склоны сопок подернулись дымкой. Быть ветру.
— Отдохните хоть как положено, — расхаживая между палаток, посмеивался Леонид Павлович. — Домой приедете, жены не дадут поспать…
— Вы-то уж теперь, Леонид Павлович, наверное, отдыхаете вволю, — поддел кто-то.
— Но-но, — напыжился Наумов, — я еще того…
Так под шутки и смех укладывались спать. Устраивались с комфортом — набросали веток, поверх расстелили грубые суконные одеяла, укрылись кто чем мог. Рядом с Платоном мостится Софа, а из противоположного угла кто-то мечтательно тянет:
— Эх, братцы вы мои, завтра дорвусь до кровати, сутки не встану! Хорошо, проснешься утром, а из кухни такой запах… Жена у меня добрая хозяйка.
Софа засопел в самое ухо Платону. По верху палатки пробежал любопытный бурундук. И все стихло. Веки у Платона тяжелели. «А ведь завтра снова в поселок. Неужели опять все сначала: день да ночь — сутки прочь?..» — и Платон уснул с неясным и беспокойным чувством за свое будущее, за завтрашний день. Проснулся он от холода и непонятного шума. Не сразу сообразил, что это ветер ударяет и рвет полотнище.
Туго натянутое на колья, оно то страшно гудело, то жалобно и печально плакало. Платону приснилось, будто бы повстречал он на лесосеке деда и тот ему сказал: «Здорово, внук! Думаешь, я погиб, как бы не так, мы живы; вон нас сколько!» — и показал рукой. А за спиной у него тысячи людей с пулеметными лентами и простреленными бескозырками.
Рядом заворочался Софа, потом приподнялся на локте, набросил на Платона свою телогрейку, что лежала у него под головой, придвинулся ближе. Платон ощутил теплое плечо Софы. За палаткой снова завыл ветер, и звучавшая до этого в душе у паренька струна вдруг запела с новой силой… Платон понял, как дороги ему эти люди — хозяева тайги, овладевшие мудростью жить по большому счету.
И ему захотелось быть таким, как они.
А Рита? Что ж Рита. Это поражение в любви его тоже многому научило. Он понял, что Рита была богаче его душой — и раз он, Платон, это понял, то он уже стал другим и он докажет Рите… Плечо Софы согревало. А ветер все рвал палатку.
С рассветом точно ничего и не было — небо синее и глубокое-глубокое. Платон, чтобы не разбудить товарищей, осторожно вышел из палатки, спустился к реке, зачерпнул ладонями холодную воду, умылся. Затем не спеша пошел назад. Только сейчас он обратил внимание на лесок, который показался ему вчера таким неприветливо аккуратным. Деревья стояли встрепанные, буйные, а у их подножий лежали поверженные ночной бурей — те, что не устояли. «Надо и в себе растить такую же крепкую сердцевину, как у тех, что устояли»… — подумал Платон, радуясь буйной и щедрой красоте деревьев-победителей.
Платон широко расставил ноги, сложил ладони рупором и лихо, по-солдатски крикнул:
— Подъем! Подъем!
