двинулся к ней.
Во второй раз он опять говорит:
— Невестка, ты тут?
— Тут.
— Сидишь?
— Сижу.
— Прядешь?
— Пряду.
— Серну?
— Серну.
— На кафтан?
— На кафтан.
Она зажалась в угол, а он подвинулся еще на сажень.
В третий раз двинулся, она молитвы не сотворила, он ее и задушил, а сам лег в гроб. Бабу снесли, а сыновья, по родительскому приказу, послали на вторую ночь вторую бабу. С ней тоже самое было — и другую задушил.
Третья поумней была: сказала, что сняла крест, а сама оставила его на себе. И села, прядет, а сама молитву творит.
Приходит полночь, свекор и говорит из гроба:
— Невестка, ты тут?
— Тут.
Сидишь?
— Сижу.
— Прядешь?
— Пряду.
— Серну?
— Серну.
— На кафтан?
— На кафтан.
И другой раз также.
В третий раз, как он хотел на нее броситься, — она на него крест. Он упал и умер.
Посмотрела она в гроб, а там все деньги лежат. Свекор хотел их с собой взять или чтоб тому достались, кто его перехитрит. Вот эта невестка и стала богата.
ГЛЯДИ В ГРОБ!
ЖИЛА-БЫЛА одна вдова с детками и "покойный муж" ее с ней жил. Знала баба, что это за муж за такой. "Как-де так, — думает, — мужа я сама схоронила и таперича кажинную память панафиду служу, а накось, при мне сейчас тут все". Нет, не ладно что-то это. Нечистый тут впутался: потому покойника-то своего я страсть как любила, а этого не люблю, хоть и этот аккурат такой же, как и он, желанный. Ох я грешница окаянная!"
Только вот однажды в деревне их помер сосед. На похороны звали и вдову эту с мужем — а какой, в омут, муж?! Ну, знамо, по-порядку, все как следует: покойника принесли к приходу за обедню, а потом и на кладбище. Все подошли к могиле, и вдова со своим — тоже. Ну, опустили покойника в могилу, а черный-то и говорит вдове:
— Встань, — говорит, — мне на левую ногу своей левой ногой и гляди во гроб.
Баба так и сделала. И видит она, что кто-то с покойника кожу дерет!
— Что это делают? Почто?! — спросила баба.
— А это, — говорит черный, — вот почто: какая баба, то есть жена, больно прытко тоскует по мужу да ревет, то черти дерут с покойника кожу, а опосля один из их отродья эту кожу наденет на себя и в мужьей коже будет к его вдове ходить, — объяснил сожитель своей приятельнице.
— А как этого миновать? — спросила она.
— Нужно, — говорит, — добыть парную узду, да этой уздой-то и хлестнуть "его"!
... Ну, зарыли покойника и домой пошли. Потом на поминках были, стало быть, и сыты и пьяны. Сели это все обедать, и "он", как завсегда, тоже сел.
Вот стала баба подавать на стол хлебово, а сама в другую руку захватила узду. Раньше уж припасла ее к держала на шестке. Подошла к столу, одной рукой хлебово ставит, а другой как марызнет[62] "его" и ребят тех, что прижила с "ним"!
Все они и пропали. Только и слышно было:
— Эх, не образумясь, да сам себя!
ТАКОЙ ГРЕХ ЗАДУМАЛА...
У крестьянки Кабановой умер взрослый сын Дорофей, горячо ею любимый. Она долго и сильно "горилась" (тосковала) по нем. Желая чем-нибудь разогнать свою тоску, она стала приглашать к себе в избу побирушек, которые приходили или. проезжали по деревне, чтобы они своими рассказами развлекали ее. Одна из таких побирушек рассказывала ей такой случай:
— У матери одной, не хуже, как у тебя, сын большой помер. Больно она по нем тужила, да так, что задумала отрыть его — еще поглядеть разок. Взяла это она ночью лопату — пошла отрывать. Ну, на эту ночь не отрыла. На другую пошла — рыла, рыла — вдруг как оттель выскочит белая собака. Она со страха лопату кинула — да домой, а собака — за ней, до самых дверей ее проводила. Ну, уж после того она на кладбище ночью не ходила. Это значит, на нее наслано было, что такой грех задумала — мертвеца отрывать.
КУДА СВЕЗЕНА, ТУДА И ПОДИ!
ЛЕЖУ это я раз вечером на полу. Еще ночи-то немного было, только что стемнело. Вдруг кто-то в воротах кольнул[63]. В воротах-то прошел. Да и в избу идет. В избу-то зашел, да и уперся в воронеч-то[64], да и стоит. Я и спросил:
— Кто такой пришел-то? А он мне и сказал:
— Я, Васильюшко...
Я так и обмер: поднялся эдак маленько, да и гляжу, да и увидал, что и впрямь стоит хозяйка-покойница! Надзобилась[65] в казакин, в бороздатый[66] сарафан, на голове красный платок и кукошник с белым позументом.
Я, грешной, не робкий: осмелился и спросил у нее:
— Зачем ты сюда пришла?
А она мне в ответ:
— Как зачем пришла? Проведать-то, думаю, вас надо ведь?
Я ничего не испугался опять и сказал:
— Куда свезена, туда и поди с Богом, а нам с Фенькой (дочкой) и без тебя жить хорошо.
Она мне и говорит:
— Ну уж когда посылаешь, так я и пойду.
Как уж вышла за ворота-то да еще под окошком-то сказала:
— Теперь уж я больше к тебе не приду, теперь уж ты ко мне иди.
Как она-то ушла, и возьми меня страх: дрожу-то так, сам так от постели-то и отскакиваю, а волосье все стало дыбом. Всю ночь на постели провертелся, насилу до утра дождался.
У ЦЕРКОВНОГО ЗАМКА
ДЕДКО Гаврила жил на конце деревни, Павлинов отец. У него еще было детей много, он на трех женах был женат. Вот он в двенадцать часов ночи пошел к церковному замку. Оделся в рубаху, в кальсоны чистые, — бывало и так, что живые не вертались оттуда, — ночью мимо церкви-то бежишь, так ноги в ж... утыкают! Пришел к замку, — уж не знаю, как они спрашивают, — и вот в паперти заперебирает пол, прямо по одной половице. Сначала там, в церкви, потом под ним, все крыльцо заперебирает, все мостинки ребром станут. А дедко был не трусливого десятка. И вот,
